«ВТОРОЕ ЗРЕНИЕ»

А. ЗВЕРЕВ
«ВТОРОЕ ЗРЕНИЕ»
(Иностранная литература, 1984, N1)

Новое имя открывают для себя наши читатели, и есть смысл предварить знакомство небольшими пояснениями, поскольку роман Кинга почти наверняка вызовет дискуссию, как всегда происходит с его книгами в США.
Стивен Кинг (род. в 1947 г.) завоевал успех и популярность стремительно: уже первые его книги возбудили немалый интерес, и все, что он писал в дальнейшем, сразу оказывалось в центре внимания, побуждая к суждениям самым крайним - и восторженным и уничижительным. Подобная амплитуда оценок сама по себе очень красноречива - ведь о явлениях простых и самоочевидных не спорят. А у Кинга, несмотря на великое множество приверженцев, и сегодня остаются ожесточенные противники, отказывающиеся признать его писателем серьезным или хотя бы характерным для современных США. И чем несомненнее авторитет Кинга у широкой читательской аудитории, тем язвительнее становится тон отзывов влиятельных американских критиков, за редкими исключениями рассматривающих его творчество как достояние «массовой культуры» с ее установками на пустую сенсационность и низкопробные эффекты.
Так было после романа Кинга «Светящийся» (1977), экранизированного Стэнли Кубриком и закрепившего за автором репутацию одного из самых читаемых современных американских прозаиков. Так было и после других романов Кинга «Позиция» (1978), «Мертвая зона» (1979), «Несущая огонь» (1980), «Кристина» (1983).
В какой-то мере можно понять ту, мягко говоря, сдержанность, которая обычно чувствуется в критических откликах на произведения Кинга. И дело не только в том, что при всей одаренности этого писателя его творческий почерк еще не установился: мелодраматическая концовка «Мертвой зоны» — лучшее тому подтверждение. Кинг и впрямь делает определенные уступки шаблонам, распространенным в американской «литературе для миллионов». Он слишком заботится о занимательности интриги, нередко жертвуя при этом многомерностью характеров и глубиной разработки коллизий. Он чересчур пристрастен к изображению всякого рода патологии и жестокости, порою живописуемых в таких выразительных подробностях, что невольно закрадывается сомнение: да полно, стремился ли писатель обличить и осудить или, может быть, просто потакал нездоровому обывательскому интересу к «темным» сторонам будничности?
Промахи Кинга, что называется, видны невооруженным глазом, но несколько настороженное отношение к нему критики порождается главным образом не ими. Подозрительной выглядит сама легкая предсказуемость бума, возникающего вокруг каждой его книги, - эти броские рекламные объявления, появляющиеся в газетах еще за месяц-другой до публикации, эти огромные тиражи. Ни для кого не секрет, насколько тесно породнены в США литература и коммерция. Битва за читателя не прекращается ни на минуту, и лишь редко побеждает в ней настоящая проза. Большой литературе непросто выдерживать конкуренцию со стороны всевозможных более или менее искусных поделок, эксплуатирующих модную тематику или раболепно следующих убогим запросам публики, которая привыкла к шпионским боевикам и душещипательным историям из жизни кинозвезд. В подобной ситуации писательская удача, измеряемая количеством проданных экземпляров, парадоксальным образом становится не показателем значимости произведения, а гораздо чаще только свидетельством особой приспособляемости к невзыскательным вкусам.
Кингу выпало в полной мере испытать на себе последствия такого парадокса. Было бы, конечно, преувеличением назвать его просто жертвой тех нелепостей и уродств, которые почитаются нормой вещей на американском книжном рынке, — он и сам охотно учитывает существующие здесь «правила игры». Но намного несправедливее было бы причислить Кинга к поставщикам скоропреходящих литературных сенсаций лишь на том основании, что его книги пользуются большим успехом. Намного несправедливее было бы не заметить значительности проблем, возникающих в романах Кинга, и жгучей актуальности исследуемых им конфликтов, пусть даже и дает себя почувствовать — подчас ощутимо — стремление писателя непременно обеспечить своим книгам престижную строку в списке бестселлеров,
Это раз за разом удается Кингу, и раз за разом критика бьется над объяснением причин. Всего проще и соблазнительнее свести дело к популярности жанров, в которых работает писатель, Но что это за жанры? Споры начинаются уже отсюда. Научная фантастика? Детектив? Так называемая «литература ужасов»? Или философская аллегория, а может быть, и беллетризованная эссеистика, касающаяся некоторых остродискуссионных вопросов современной науки? Или, наконец, картина повседневной американской действительности последних лет, только выполненная не в формах самой жизни, а в форме гротеска, иносказания, притчи?
Для каждого такого определения найдутся свои доводы в романах Кинга. И каждое из них, видимо, будет недостаточным, потому что, как правило, у Кинга смешаны элементы самых разных жанров. Как раз смелость соединения этих на первый взгляд несочетаемых элементов во многом объясняет и своеобразие прозы Кинга, и неоднозначность ее читательского восприятия.
Та же «Мертвая зона» может быть прочитана и как захватывающий детектив, и как повествование о тайнах парапсихологии, и как рассказ о стоическом мужестве человека, вернувшегося к полноценной жизни, хотя его положение выглядело безнадежным, и даже как специфическая хроника политической истории США 70-х годов. Такой синтез очень типичен для Кинга. В его лучших произведениях достигнута настолько высокая стелень концентрации содержания, что затруднительным становится всякое однозначное определение их творческой природы.
Несомненно одно: Кингу тесны рамки романа, достоверно и опознаваемо передающего течение будней, и у него обязательно присутствует момент художественного допущения, условности. Поначалу считалось, что это та же самая условность, какую мы встречаем у Рэя Брэдбери или Айзека Азимова. Но неправомерность подобного отождествления стала ясна довольно быстро. Не говоря уже о том, что у Кинга действие происходит не на иных планетах, а в гуще обыденности, сами описываемые им ситуации отличаются от тех, какие возникают в «Марсианских хрониках» Брэдбери или азимовском «Конце вечности». Точнее сказать, они иначе сконструированы — так, чтобы, невзирая на условность, нас не покидало ощущение реальности происходящего, доподлинности картин, которые перед нами проходят.
«Несущей огонь» Кинг предпослал эпиграф из романа Брэдбери «451° по Фаренгейту»: «И было так приятно гореть». Перекличка основных мотивов двух книг бросается в глаза, но они построены по-разному. У Брэдбери — типичная антиутопия или, как он сам выразился, «реальность, доведенная до абсурда». А у Кинга? Он рассказывает
историю восьмилетней девочки, чей сосредоточенный взгляд способен возжигать пламя. От этого взгляда запылает рассердивший ее своим «упрямством» плюшевый медвежонок. В конце романа от этого взгляда запылают постройки экспериментального центра, где разрабатывается программа, призванная использовать с военными целями новую энергию разрушения.
Невероятно? Да нет, не совсем, Редкий и страшный дар, которым наделена маленькая героиня романа, действительно отмечен и получил на языке парапсихологов особое название: пирокинез, И вот что самое любопытное: даже читатель, впервые узнавший об этом загадочном феномене из романа Кинга, едва ли сочтет книгу чистым вымыслом. Наоборот, трудно избавиться от чувства, что Кинг показал события, если и не происходившие реально, то обладающие высокой степенью вероятности — как жестокая угроза человечеству.
Суть дела не в тех свидетельствах о пирокинезе, которые Кинг упомянул в авторском послесловии. Компетенция специалистов — судить, насколько соответствуют сегодняшним научным представлениям постоянно совершаемые Кингом экскурсы в область экстрасенсорной перцепции, пока еще далеко не понятой в своем происхождении и возможностях. Но не может возникнуть и тени сомнения: эти экскурсы предпринимаются не ради того, чтобы поиграть на нынешнем ажиотаже вокруг таинственных явлений человеческой психики.
Эти феномены вызывают у Кинга стойкий интерес прежде всего по той причине, что за ними с удивительной наглядностью обнаруживаются некоторые социальные тенденции, внушающие писателю законную тревогу. И если не искать у Кинга каких-то ошеломляющих откровений относительно тех или иных скрытых свойств сознания, если освободить его книги от присущего им налета мистики, окажется, что они всегда основаны на доподлинных явлениях общественной жизни Запада, которые незачем «доводить до абсурда», используя прием гротескного заострения. Ведь такие явления ясно выступили как реальность мира, в котором мы живем. И Кинг стремится им противостоять — точно так же, как пытался, используя свой дар ясновидения, предотвратить катастрофу герой «Мертвой зоны» Джонни Смит.
Наделяя своих персонажей «вторым зрением», Кинг точно бы обретает его и сам, и его лучшие романы полны предчувствия угроз, в которых человечество должно отдавать себе отчет, чтобы они не осуществились.
Как же его назвать, это «второе зрение» Стивена Кинга? Фантазией? Наверное, да — только фантазией особого типа. Мы помним, как у испанца Луиса Гевары, а потом у Лесажа хромой бес Асмодей срывал крыши домов, позволяя студенту Клеофасу быть в курсе всех секретов обитателей города, которые поражались его осведомленности. Помним Рипа ван Винкля, героя новеллы американского романтика Вашингтона Ирвинга, - хлебнув крепкого зелья, этот персонаж проспал двадцать лет и не узнал родных краев после пробуждения. Помним рассказанную Стивенсоном странную историю о докторе Джекиле и мистере Хайде, его двойнике, сосредоточившем в себе все то низменное и жестокое, что скрывалось в тайниках души благородного и обходительного джентльмена. Все эти мотивы прямо или опосредованно отзовутся в «Мертвой зоне», убеждая, что Кинг унаследовал одну из самых старых и прочных литературных традиций,
А если искать аналогий, более близких к нам по времени, то и они обнаружатся в изобилии. Как тут не назвать поэтичную и глубокую повесть болгарского прозаика Павла Вежинова «Барьер», где та же, что и у персонажей Кинга, психическая неординарность становится емкой метафорой человеческой разделенности, создаваемой
конфликтом мечты и усталого равнодушия, романтики и своекорыстия. Как не упомянуть некоторые фильмы Ингмара Бергмана с их житейски немотивированными озарениями героев, с этими властно вырывающимися из подсознания импульсами, которые словно переносят в иную, им одним доступную реальность персонажей «Другого лица» и «Персоны».
Да и другие ассоциации возникают над страницами Кинга едва ли не сразу же. Это и француз Веркор, чей роман-эссе «Люди или животные» проложил дорогу литературе, впрямую обращающейся к проблематике, сегодня активно осваиваемой научным знанием. Это и англичанин Колин Уилсон, и японец Кобо Абэ, и соотечественник Кинга Курт Воннегут....
Разные творческие индивидуальности, разные художественные устремления, да и объективные возможности у каждого из названных писателей тоже разные, хотя бы по масштабу дарований. Но явление, обозначившееся в их творчестве, по сути, едино — и, думается, весьма знаменательно. В век науки появилась литература, сближающая с наукой по характеру своих интересов, по содержанию анализируемых ею проблем. Фантазия рождается как обобщение фактов, добытых наукой, и как попытка — другой
вопрос, насколько успешная, —— на основе таких фактов достичь понимания существенных процессов сегодняшней жизни, ее близких и отдаленных перспектив. Обостряется потребность во «втором зрении». Уже давно это не просто литературный прием.
Произведения Кинга принадлежат этой литературе. И подтверждается такой вывод вовсе не обилием экстрасенсов в его романах, не приверженностью автора к чудесам тепепатии и ко всему комплексу проблем парапсихологии. Разумеется, тут не просто художественная условность, и все же для понимания Кинга такие мотивы важны не более, чем, например, важна для понимания романов Воннегута планета Тральфамедор, где развернуто действие ряда эпизодов «Бойни номер пять» и «Сирен Титана». Воннегут показывает Тральфамадор лишь как логическое завершение тех процессов сплошной механизации сознания, которые происходят здесь и сейчас, в сегодняшнем капиталистическом обществе. Так и у Кинга ясновидение героев снова и снова позволяет им различить за кажущимся спокойствием будничного американского быта действие жестоких, антигуманных сил, грозящих разрушить фундаментальные основы нравственности, человечности, разумности.
И как бы нас ни увлекали вторжения Кинга в таинственную сферу экстрасенсорной перцепции, для самого писателя они прежде всего являются способом опознания реальных опасностей, которые создает стихия этической вседозволенности, и безудержная милитаризация, и деятельность новоявленных приверженцев фашизма, и политический авантюризм, пренебрегающий жизненными интересами человечества.
Перед читателем «Мертвой зоны» пройдут многие ключевые события американской жизни минувшего десятилетия. Бесславный конец войны во Вьетнаме, уотергейтский скандал, обострение социальных противоречий и, как ответная реакция, усиление неоконсервативных веяний, инфляция, политические кризисы, вакханалия насилия —
все это в конечном итоге и определяет атмосферу романа, решающим образом воздействуя и на позицию, избранную героем, на его этический выбор, приведший к
трагическому финалу.
Наивно убеждение Джонни Смита, будто ему в одиночку дано остановить «смеющегося тигра», который рвется к президентскому креслу, чтобы насаждать в Америке порядки, мало чем отличающиеся от установлений третьего рейха, и едва ли могут быть оправданы избранные героем Кинга средства противодействия. Но отнюдь не
грезой больного сознания Джонни Смита является настойчиво преследующее его ощущение, что весь общественный климат нынешней Америки необычайно благоприятен для таких вот «смеющихся тигров», чье торжество означало бы непоправимое бедствие для американского народа, да, вероятно, и для каждого жителя земли. Только кажется, будто Джонни «выпал из времени», существуя в призрачном и нереальном мире телепатических видений. На самом деле он постигает самую суть конфликтов, характерных для Америки наших дней.
И поэтому «Мертвая зона» воспринимается в первую очередь как книга, заключающая в себе социальное предупреждение.
На него нельзя не откликнуться.