«Плющ» (часть 3)

Плющ

(Стивен Кинг)

 

Часть третья

 

Краткое описание предыдущих частей

 

Джон Кентон, специалист по английскому языку и экс-президент литературного общества Брауновского университета, работая одним из четырех редакторов издательства «Зенит Хаус», столкнулся с суровыми жизненными реалиями. Издательство, которому по итогам истекшего 1980-го года принадлежит лишь два процента рынка книг в мягкой обложке, дышит на ладан. Сотрудники издательства обеспокоены тем, что головная корпорация «Апекс», возможно, скоро примет решительные меры по сокращению своих убытков… и наиболее вероятным развитием событий является закрытие «Зенита». Единственное, что может спасти издательство, - это радикальное улучшение продаж, но это маловероятно на фоне мизерных авансов, предлагаемых «Зенитом» авторам, и его неповоротливой системы распространения книг.

Кентон получает письмо-запрос от некоего Карлоса Детвейлера. Детвейлеру - 23 года, он работает в цветочном доме в городе Сентрал-Фолс и пытается сбыть свою книгу под названием «Правдивые истории о заражениях демонами». У Кентона рождается смутная мысль, что собранный Детвейлером материал может представлять некоторый интерес (а книгу впоследствии перепишет писатель, сотрудничающий с издательством), и он просит Детвейлера прислать несколько глав из книги. Вместо этого Детвейлер отправляет всю рукопись, приложив к ней набор фотографий. Рукопись оказалась еще хуже, чем Кентон представлял в своих самых мрачных прогнозах, ведь он надеялся, что книга в измененном виде будет интересна поклонникам «Ужасов Амитивилля». Но самое кошмарное заключалось в присланных фотоснимках. На большинстве из них эффекты выглядели жалкими подделками, но четыре фотографии изображали человеческое жертвоприношение, правдоподобное до отвращения. На этих фотографиях можно было увидеть сердце, извлеченное из зияющей грудной клетки старика… и у Кентона вовсе не вызвало сомнений, что функции хирурга на этом сеансе выполнял никто иной, как сам Карлос Детвейлер.

Роджер Уэйд соглашается с Кентоном, что об этом мерзком  деле должна узнать полиция. Кентон относит фотографии сержанту Тиндейлу, который затем пересылает их по телеграфной связи Иверсону, начальнику полиции города Сентрал-Фолс. Карлоса Детвейлера немедленно арестовывают, однако затем отпускают, когда полицейский, которого назначили наблюдать за подозреваемым, увидев фотографии, сообщает, что этим днем в цветочном магазине он видел так называемую жертву живой и невредимой, раскладывающей пасьянс и смотрящей по телевизору «Надежду Райана».

Тиндейл пытается ободрить Кентона. Возвращайтесь домой, говорит он, выпейте чего-нибудь и забудьте обо всем этом. Вы допустили вполне простительную ошибку, выполняя свой гражданский долг.

Кентон сжигает фотографии с «сеанса жертвоприношения», но не может о них забыть. Он получает от окончательно свихнувшегося Карлоса Детвейлера письмо с обещаниями мести. Через две недели Кентону приходит письмо от некоей «Роберты Солрак»,  которая представляется большой поклонницей второсортного писателя

"Зенита" Энтони ЛаСкорбии (ЛаСкорбиа является автором романов из серии «Бунт природы», таких как "Крысы из ада", "Муравьи из ада", "Скорпионы из ада"). В своем письме Роберта пишет, что подарила ЛаСкорбии розы, и хотела бы в «знак уважения» отблагодарить Кентона цветочком, являющегося редактором писателя.

Сообразительный Кентон сразу догадывается, что «Солрак» - это написанное в обратном порядке имя «Карлос»… а, как известно, Детвейлер работал в оранжерее. Не сомневаясь, что данный «знак уважения» вполне вероятно может оказаться чем-нибудь вроде сонной одури или белладонны, Кентон отправляет служебную записку Ридли, отдавая ему распоряжение уничтожать любую посылку, которая придет от "Роберты Солрак".

Ридли Уокер, уважающий Кентона так, как тот даже не подозревает, соглашается с ним, но про себя решает занять выжидательную позицию. В самом конце февраля 1981-го года действительно приходит посылка, адресованная Джону Кентону от Роберты Солрак. Ридли вскрывает посылку, несмотря на уверенность, что ее отправитель Детвейлер – олицетворение зла на Земле. Однако содержимое посылки никак не вяжется с этим. Это всего лишь безобидный горшок, в котором чахнет растение под названием плющ обыкновенный[1]. В горшок воткнута небольшая пластмассовая табличка, надпись на которой гласит:

 

Привет!

Меня зовут Зенит

Я – подарок Джону от Роберты

 

Ридли кладет подарок на верхнюю полку в комнате уборщика и забывает о нем.

До поры до времени.

 

 

25 февраля

 

Дорогая Рут,

Я напуган и сам не могу понять, от чего именно. Взгляни на вложенные ксерокопии, которые венчает нахальная записка от Ридли, свойственная для этого молодого человека, черного как смоль с тремя сотнями огромных белоснежных зубов.

Ты увидишь, что Роджер устроил мне приличный разгон, что так на него непохоже, и это мгновенно отрезвляет. Думаю, не нужно страдать паранойей, чтобы понять, что Роджер говорит о моем возможном увольнении. Сомневаюсь, что он набросился бы на меня столь яростно, если бы мы обсудили это с ним за рюмкой мартини у Флаэрти после работы, но я понятия не имел, что он ждал звонка от Эндерса. Несомненно, я заслужил выговор – я действительно перестал заниматься своими должностными обязанностями – но он даже не подозревает о том ужасе, который охватил меня после того, как я осознал, что письмо вновь было прислано Детвейлером. Роджер считает меня слишком чувствительным… но Детвейлер страшен по другим, менее очевидным причинам. Быть навязчивой идеей в голове какого-нибудь психически ненормального человека – одно из самых неприятных ощущений на свете; если бы я был знаком с Джоди Фостер[2], думаю, я бы звякнул ей и сказал, что прекрасно ее понимаю. У меня установилась незримая, почти осязаемая связь с Детвейлером, и, Боже мой, как бы мне выбросить его из своей головы, но меня по-прежнему мучают ночные кошмары, связанные с его фотографиями.

В любом случае, я сделал всё, что было в моих силах, и я больше не собираюсь звонить в Сентрал-Фолс. Завтра у нас состоится редакторское собрание, и я приложу все свои скромные способности, чтобы вернуться в строй. Правда, в «Зенит Хаус» этот строй настолько тесен, что его почти не видно.

Люблю тебя, скучаю по тебе, страстно желаю твоего возвращения. Возможно, часть моих проблем заключается в твоем отъезде. Но не чувствуй за собой вины.

 

Со всей любовью,

Джон

 

 

Из дневника Ридли Уокера

23 февраля 1981 года

 

Подобно тому, как камень, брошенный в большой и застоявшийся водоем, вызывает круги на поверхности воды, дело Детвейлера вызвало переполох в издательстве, в котором я работаю. Я думал, что всё уже позади, но сегодня образовался еще один круг, и кто скажет, что на этом дело закончится?

Включаю в свои записи ксерокопию чрезвычайно любопытной записки, которую я получил от Кентона в 14:35, а также свой ответ на нее. Записка пришла сразу после того, как ушел Гелб в состоянии гнева и раздражения; причина, по которой он был разгневан, остается выше моего понимания. Сегодня он притащил свои игральные кости, а я из вежливости к нему даже не стал относить их в камеру хранения. Палагаю, я никада ни пайму белых.

Думаю, я подробно поведал о деле Детвейлера на страницах этого дневника, но должен добавить, что меня нисколько не удивляет тот факт, что именно Кентон оказался тем, кто притянул Детвейлера, эту злую комету, на неустойчивую (и, боюсь, умирающую) орбиту «Зенита». Он умнее Сандры Джексон, умнее этого играющего в свои дурацкие кости и носящего галстук Лиги плюща[3] чертяки Уильяма Гелба, намного умнее Херба Портера (Портер, как уже было ранее отмечено, вообще извращенец, который ходит кругами вокруг кабинета Сандры в ее отсутствие и обнюхивает сиденье ее кресла; странный типок, но не мне об этом судить). Кентон – единственный в этой компашке, который способен разглядеть в книге будущий бестселлер, если она попадется ему на глаза. В данный момент его гложет чувство вины, он в замешательстве из-за всего происходящего, считая, что сделал комическую ошибку. Однако, ему невдомек (даже если обратить на это его внимание), что решив взглянуть на книгу Детвейлера, он подтверждает, что его редакторские ушки - на макушке и все еще настроены на самую приятную на свете мелодию – божественную мелодию, которую издают шведские кассовые аппараты в аптеках и книжных торговых центрах при продажах.

Ему невдомек, что все его действия направлены на спасение «Зенита».

Другие уже давно сдались.

Как бы там ни было, вот та самая записка, очаровательная записка, в которой между строк слышится человек, нервы которого изрядно поистрепались, человек, способный сражаться со львом, но сейчас шарахающийся мыши, человек, по причине пережитого вопящий «Караул! Уберите это от меня! Уберите это от меня!» и стегающий по ней метлой, роль каторай придназначина Ридли, вытирающиму окна и даставляющиму пошту. Дасэр, мист Кентан, я убиру эта для ваз! Я пазабочусь аб этам, если прыдёт пасылка ад этай жанчыны Солрак!

Может быть.

С другой стороны, может, Кентону следует столкнуться лицом к лицу с тем, что он сам нагородил, и прихлопнуть свою собственную мышь. В конце концов, у страха глаза велики, но чтобы понять это, нужно научиться справляться со страхами.  И если Кентон не может разобраться с такими залётными полупсихами, как Карлос «Роберта» Детвейлер, возможно, его редакторская карьера подошла к своему логическому завершению?

Мне нужно обдумать всё это. Скорее всего, никакая посылка не придет, но мне всё равно нужно обдумать.

 

27 февраля 1981 года

Сегодня действительно что-то пришло от таинственной Роберты Солрак! Трудно сказать, позабавила ли меня либо вызвала во мне отвращение моя собственная реакция, выразившаяся в неприкрытом инстинктивном ужасе, за которым последовало безумное желание выбросить посылку в мусоросжигательную печь, как и просил Кентон. Меня поразило то, как отреагировало мое тело, когда я увидел адрес и имя отправителя. Внезапно меня затрясло. По спине забегали мурашки, в ушах загудело, а волосы стали дыбом.

Пещерный ужас продлился  не более пяти секунд, а потом утих, однако я продолжил дрожать, испытывая сильную боль в области сердца. Флойд поглумился бы и назвал бы это "реакцией черномазого", но это неверное определение. Это была человеческая реакция. И не на саму посылку (содержимое коробки разочаровало после всех испытанных ощущений). Я убежден, что почувствовал руки, которые закрывали крышку маленькой картонной коробки с растением, руки, которые заворачивали коробку в грубую оберточную бумагу, руки, которые перевязали посылку тесьмой, наклеили на нее этикетку и, наконец, отнесли ее на почту. Это была реакция на руки Детвейлера.

Я говорю о телепатии? И да… и нет. Возможно, точнее назвать это своего рода пассивным психокинезом[4]. Собаки шарахаются в сторону от больных раком; они чуют запах рака. Так, по крайней мере, вещает моя дорогая старая тетушка Олимпия. Точно так же я учуял запах Детвейлера, исходящий из каждого уголка той коробки, и теперь я лучше понимаю беспокойство Кентона, проникаясь к нему большим сочувствием. Думаю, что Детвейлер безумен и опасен… однако растение само по себе не сонная одурь, не белладонна и не поганка, хотя, полагаю, в больной голове Детвейлера это может быть всё вместе взятое. Это всего лишь очень маленький и крайне чахлый плющ обыкновенный в красном глиняном горшке.

Если бы не "реакция черномазого" (Флойд Уокер) - или "реакция человека" (его брат Ридли), то я бы, возможно, на самом деле выбросил посылку… но после того, как меня изрядно поколотила дрожь, я решил, что должен справиться со своими страхами и открыть ее, или я бы перестал считать себя мужчиной. И я открыл посылку, несмотря на нахлынувшую в моем воображении массу отвратительных видений: взрывчатка, подсоединенная к клейкой ленте, чувствительной к давлению, полчища ядовитых черных вдов[5], выводок новорожденных медноголовых змей. А там оказался всего-навсего маленького размера плющ с листьями, которые начали желтеть, четыре из них уже готовы были слететь со слабого истощенного ствола. Почва в горшке была похожа на воск коричневого цвета. Она неприятно отдавала запахом болота.

В горшок была воткнута небольшая пластмассовая табличка, надпись на которой гласила:

Привет!

Меня зовут Зенит

Я – подарок Джону от Роберты

 

Чувство страха заставило меня вскрыть посылку. В таких случаях самое простое – ничего не делать («Эта растенье, мист Кентан? О, правались ты! Навернае, я забыл, што вы сказали. У миня такая девичя память!»). Пусть круги на воде разойдутся, и он забудет Детвейлера, если ему это так нужно. Я поставил на полку плющ по имени Зенит в своей каморке уборщика, значительно выше уровня глаз Кентона, хотя он и так нечасто сюда заглядывает, в отличие от Гелба, помешанного на своей игре в кости. Пусть пока постоит здесь, а когда растение окончательно зачахнет, я на самом деле выброшу его в мусоросжигательную печь. И это будет финальным аккордом в деле Детвейлера, навирняка.

За выходные накатал пятьдесят страниц своей книги.

Гелб теперь должен мне 75 долларов 40 центов.

 

 

Газета «Нью-Йорк пост[6]» от 4 марта 1981 года (страница 1):

 

Сумасшедший генерал сбежал из психбольницы «Дубовая бухточка»,

убив троих!!!

 

(Специально для нашей газеты)

Прошедшей ночью генерал-майор в отставке Энтони Р. Хекслер, известный диверсантам-десантникам и партизанам, воевавшим вместе с ним во Франции во время Второй Мировой войны, как Хекслер «Стальные яйца», сбежал из психической больницы «Дубовая бухточка», убив двух санитаров и медсестру.

Генерал Хекслер был заключен под стражу и размещен в психбольнице «Дубовая бухточка» в небольшом городке Катлерсвилле[7] два года и 3 месяца назад после вынесения оправдательного приговора (по причине невменяемости) по обвинению в нападении с целью убийства с применением огнестрельного оружия. Его жертвой стал водитель автобуса в Олбани Херман Т. Шнеур, которого Хекслер в своих показаниях назвал «одним из двенадцати североамериканских приспешников Антихриста».

Убитые в «Дубовой бухточке» были опознаны: Норман Эйблсон, 26 лет, Джон Пит, 40 лет, и Алисия Пенброук, 34 года.

Лейтенант Артур П. Форд, полицейский штата, внезапно помрачнел при вопросе, скоро ли поймают генерала Хекслера. «Конечно, мы надеемся арестовать его как можно быстрее», - ответил он, - «но этот человек готовил отряды партизан во Второй Мировой войне и войне в Корее[8], а также участвовал в нескольких операциях с генералом Уэстморлендом[9] во Вьетнаме. Ему семьдесят два года, но он по-прежнему силен и невероятно проворен, что и показали последние события».

Форд дал понять, что он ссылается на то, как был осуществлен побег: скорее всего, Хекслер выпрыгнул из окна второго этажа в административном крыле «Дубовой бухточки» в сад (см. фотографии на второй и третьей страницах, а также в центре раздела)

Форд попросил всех, кто находится в непосредственной близости от места трагедии, быть начеку и опасаться безумного генерала, которого он охарактеризовал как «очень умного, крайне опасного и предельно параноидального» человека.

В кратком интервью Эллен К. Мурс, врач-специалист в деле Хекслера, подтвердила слова Форда. «У него было очень много врагов в жизни», - сказала она, - «или в его воображении. Его параноидальные галлюцинации были чрезвычайно сложны и запутаны, но он никогда не прокалывался. Он был в своем роде ярким образцом душевнобольного… но он никогда не прокалывался».

Источник, близкий к расследованию, сообщил нашей газете, что Эйблсон, Пит и Пенброук были убиты Хекслером предположительно парикмахерскими ножницами. Этот же источник поведал, что следов борьбы не обнаружено; Хекслер профессионально перерезал горло всем троим.

(Материал по теме на странице 12)

 

 

Из дневника Ридли Уокера

5 марта 1981 года

 

Каждый день приносит что-то новое!

Еще вчера Херб Портер был вполне привычен: толст, ленив, неряшлив, с сигарой в зубах, ошиваясь рядом с водяным охладителем и разглагольствуя в беседе с Кентоном и Гелбом о том, как замечателен был бы окружающий мир, если бы им управлял он, Херб Портер. Он был ходячим журналом Ридерз дайджест[10], руководством по решению проблем в лоб и сборником ответов на вопросы, оглашаемых посреди миазмов сигаретного дыма и утонченно-неприятного запаха изо рта. Перекройте границы и не впускайте в страну всяких шпионов и гастарбайтеров! Запретите аборты! Постройте больше тюрем! Верните в уголовный кодекс статью о наказании за хранение марихуаны! Продайте биохимические запасы! Покупайте акции кабельного телевидения!

Портер – удивительный человек (по крайней мере, был таковым до сегодняшнего дня): самоуверенный, убежденный в своих предрассудках, яркий лицемер и ханжа. Обладая достаточной степенью природного ума, чтобы соответствовать занимаемой здесь должности, он представлял собой своего рода большую американскую разделительную полосу на шоссе. Даже его редкие тайные посещения кабинета Сандры Джексон с целью обнюхивания сиденья ее кресла есть не что иное, как маленькая милая лазейка в ходячем замке самодовольства, каковым является «Белый гаспадин» Пота.

Но сегодня! Сегодня совершенно другой Херб Портер вполз в мою каморку уборщика! Довольное, румяное лицо стало мертвенно-бледным от страха. Голубые глаза Портера бегали по сторонам с такой частотой, что он становился похожим на зрителя, следящего за теннисным матчем, даже в те моменты, когда он пытался сконцентрировать взгляд на мне. Его губы блестели от слюны, словно были лакированными. И хотя он, конечно, по-прежнему был упитан, лицо его теперь утратило прежнюю упругость, словно кожа Херба Портера усохла и обвисла в тех местах, где она ранее была натянута.

- Он на воле, - прошептал Портер.

- Хто, мист Пота? – спросил я с искренним, неподдельным любопытством. Мне в голову не могло прийти, что за мощное орудие пробило такую брешь в замке Херберта.  Хотя мне следовало догадаться.

Он протянул мне газету – конечно же, «Нью-Йорк пост». Он был тут единственный, кто читал ее. Кентон и Уэйд читают «Таймс», Гелб и Джексон выписывают «Таймс[11]», но тайком читают «Дейли ньюс[12]» (вполне возможно, что рука, качающая колыбель, правит миром[13], но рука, каторая асвабаждает карзины белых людей от мусара, знаит тайны мира), но «Пост» предназначен именно для таких, как Портер. Он исступленно играет в лотерею Уинго[14] и говорит, что если сорвет куш, то купит Виннебаго[15], напишет на нем УИНГОБАГО и проедется по всей стране.

Я взял газету, раскрыл ее и прочел заголовок.

- Генерал сбежал, - прошептал он. Его глаза на секунду перестали бегать в разные стороны и уставились на меня с тревогой и крайним ужасом. - Словно хренов Детвейлер проклял нас. Генерал сбежал, а я отклонил его книгу!

- Харош, харош, мист Пота! – сказал я. - Ни нада так валнавацца. Яму нужна свести щёты с палсотней врагов, пака ён дабирется да вас.

- Но я могу быть номером один в его списке, - произнес он шепотом. – В конце концов, именно я отклонил его чертову книгу.

По иронии судьбы два совершенно разных человека, Кентон и Портер, оказались этой зимой в одинаковом положении. Оба они стали объектами преследования обиженных ненормальных писателей (эпизод с Детвейлером драматичнее, нежели дело генерал-майора, но это, несомненно, вина самого Детвейлера). Единственная разница (и я знаю это, в отличие от всех остальных, кроме, может быть, Роджера Уэйда) заключается в том, что Кентон предполагал, что сюжет книги Детвейлера происходит из его навязчивых идей, а Портер знал историю Хекслера гораздо лучше. Портер относится к тем людям, которые глотают одну за другой книги о Второй Мировой войне, об этом фиаско людей с Запада (белых людей с Запада) 20-го столетия, и он знал, кто такой Хекслер… в той войне, изобиловавшей военными знаменитостями, у Хекслера было свой уголок в Голливудской «Аллее славы» (если вы врубились), и для Портера он был кое кем. Поэтому он целиком запросил рукопись «Двадцати цветов-телепатов в саду», несмотря на отвратительный набросок, тем самым давая надежду человеку, который, судя по его писанине, являлся очевидным психом. Думаю, что страх, сейчас им испытываемый, частично лежит и на его совести, пусть даже это было трудно предвидеть.

Я допустил, что он мог быть номером один в списке генерала (если только в данный момент этот несчастный не прячется в канализационной канаве и не рыщет среди мусорных баков в поисках пропитания), но повторил, что это маловероятно. Добавил, что, скорее всего, его схватят прежде, чем он окажется в пятидесяти милях от Нью-Йорка, даже если он направит свой путь прямиком к Портеру. И закончил свою речь словами, что подавляющее число психов, оказавшихся внезапно на свободе, сводят счеты со своей жизнью… хотя не совсем именно такими словами.

Портер разглядывал меня с подозрением несколько секунд, а затем сказал:

- Ридли, не обижайся, но…

- Нэтсэр!

- Ты действительно учился в университете?

- Дасэр!

- И ты слушал лекции по психологии?

- Дасэр, канешна, слушал.

- По психопатологии[16]?

- Дасэр, и у миня есць знакомы с синдромам самаубивцы, атяхчоным паранаидальна-психатичискими асобинастями. А што? Пака мы тута балтаем, гинерал впалне мох пирирезать сябе вены или прахлатить лампачку, мист Пота!

Он долго смотрел на меня, а потом спросил:

- Если ты учился в университете, почему ты так выражаешься?

- Как именна, мист Пота?

Он посмотрел на меня на мгновение и сказал:

- Неважно.

Он близко ко мне наклонился, достаточно близко, чтобы я смог почувствовать запах дешевых сигар, средства для укрепления волос и зловонные флюиды страха, и спросил:

- Ты можешь достать мне пушку?

На мгновение я буквально потерял дар речи, словно на секунду Китай обезлюдел, как сказал бы Флойд. У меня промелькнула мысль, что он сменил тему разговора и вместо услышанного мной «Ты можешь достать мне пушку?» на самом деле сказал «Ты можешь сказать мне шутку?», как в хоу. Определение хоу: чирнакожая женщина, прадающая себя за еду.  В ответ я должен был либо свалиться от дикого хохота, либо схватить его за горло и начать душить, пока его лицо не станет цвета его пурпурного галстука. Затем с некоторым опозданием я начал понимать, что он действительно сказал слово «пушка»… но за то время, пока вскипал мой мозг, он воспринял выражение моего лица за отказ. Его лицо вытянулось.

- Ты уверен? – спросил он. – Я подумал, что в Гарлеме[17]…

- Я жыву в Доббс Ферри[18], мист Пота!

Он только отмахнулся, словно мы оба знали, что мой адрес проживания в Доббс Ферри был всего лишь сказочкой, которую я сочинил и всячески укреплял; возможно,  я и взаправду ездил туда после работы, но после захода солнца, конечно же, возвращался в бархатное местечко за пределами 110-й улицы[19].

- Палагаю, я смагу дастать для ваз пушку, мист Пота, - сказал я. – Но не была бы лучша, если бы вы купыли сами, лигально. 32 калибра… можа 38… - Я подмигнул ему. - И писталет,  купленый из-пад прилавка в баре, можа взарвацца, када вы спустити курок.

- Мне не нужны такие штучки, - мрачно сказал Портер. – Мне нужно оружие с лазерным прицелом. И с разрывными пулями. Ридли, ты когда-нибудь видел фильм «День шакала[20]»?

- Дасэр, класны филм!

- Когда он выстрелил в арбуз… паф! – Портер широко вскинул руки, чтобы показать, как взорвался арбуз, когда наемник засадил в него разрывную пулю в фильме «День шакала», и одной рукой задел плющ, подаренный Кентону таинственной Робертой Солрак. Я чуть было не забыл про растение, хотя прошло менее двух недель, как я поставил его там.

Я снова постарался заверить Портера, что он не имеет высший приоритет в списке Хекслера, бесконечно длинном и шизофреническом; в конце концов, ему ведь уже семьдесят два года.

- Ты понятия не имеешь о том, что он творил во Второй Мировой, - сказал Портер с испуганными и бегающими по сторонам глазами. – Если бы те, кто нанял Шакала для убийства де Голля, наняли Хекслера, то де Голль умер бы не своей смертью.

Затем он побрел прочь, и я был рад этому обстоятельству. От запаха его сигар я начинал чувствовать легкое недомогание. Я снял с полки плющ обыкновенный по имени Зенит и взглянул на него; смешно, но я стал воспринимать его как нечто одушевленное и всё же я сделал это машинально, я, тот самый, который с издевкой пишет о французских домохозяйках, представительницах мелкой буржуазии, тщательно отбирающих фрукты на рынке. Я начал эту запись в дневнике словами о том, что каждый день приносит что-то новое. В случае плюща Зенита можно сказать, каждые пять дней приносят что-то новое. Ослабевший, было, ствол окреп и уплотнился, четыре желтоватых листочка почти полностью зазеленели, а два новых начали распускаться. И всё это произошло абсолютно без моего участия. Я полил его и заметил в моем «старом добром приятеле» Зените две другие вещи. Во-первых, он начал давать первые побеги, усики едва-едва достигли края дешевого пластмассового горшка, но всё же были. Во-вторых, тот неприятный, болотистый запах, похоже, исчез. В самом деле, и растение, и почва в горшке пахли довольно душисто.

Наверное, этот плющ обладает телепатическими способностями. Когда генерал Хекслер появится здесь, на старой доброй Парк 490, надо будет задать ему этот вопрос, хи-хи!

На этой неделе написал двадцать страниц своей книжки; немного, но я думаю (надеюсь!), что приближаюсь к ее экватору.

Гелб, которому вчера немного улыбнулась удача, сегодня попытался развить свой успех – приблизительно за час до того, как сюда приковылял Портер в поисках оружия. Гелб теперь должен мне 81 доллар 50 центов.

 

 

8 марта 1981 года

 

Дорогая Рут,

В последние дни дозвониться до тебя было сложнее, чем до Президента Соединенных Штатов. Клянусь Богом, я начинаю ненавидеть твой автоответчик! Должен признаться, что услышав сегодня вечером в третий раз «Привет, это Рут, и в данный момент я не могу подойти к телефону», я немного забеспокоился и позвонил по другому номеру, который ты мне дала, номеру коменданта. Если бы он не сказал мне, что видел тебя около пяти часов с большой стопкой книг под мышкой, то, думаю, я попросил бы его проверить и удостовериться, что с тобой всё в порядке. Знаю-знаю, у нас с тобой разница во времени, но тут в последнее время дело приняло такой параноидальный поворот, что ты вряд ли поверишь. Параноидальный? Может, странный – более точное слово. Скорее всего, мы поговорим до того, как ты получишь это письмо, и к тому моменту оно станет на 90 процентов неактуальным (если только я не отправлю его через Федерал Экспресс[21], по сравнению с чем общение по междугородной связи будет экономией средств), но если я не поделюсь с тобой сейчас, то, наверное, просто не выдержу. От Херба Портера, который уже близок к инсульту (его состоянию после дела Детвейлера я сочувствую больше, чем прежде полагал бы), я услышал о побеге генерала Хекслера и убийствах, последние два дня не сходивших с новостных лент, но предполагаю, ты не в курсе – или не проводила параллели (видишь, я опять становлюсь многословен и болтлив не в меру; был бы я так же лаконичен, как преданный хранитель «Зенита» Ридли!) Если ты еще не знаешь об этом, то газетная вырезка из «Пост» быстро введет тебя в курс дела (я не стал включать фотографию психбольницы на развороте газеты с пунктирной линией, показывающей предполагаемый маршрут побега генерала, и крестиками, указывающими местоположения его жертв).

Может, ты помнишь, что в одном из писем шесть недель назад я упомянул Хекслера. Херб отклонил его книгу «Двадцать цветов-телепатов в саду», чем вызвал наплыв параноидальных писем, наполненных искренней ненавистью. Шутки в сторону, его кровавый побег создал в нашем издательстве атмосферу беспокойства и тревоги. Сегодня вечером после работы мы пропустили немного с Роджером Уэйдом в «Четырех папашах» (Роджер заявил, что владелец ресторана, добродушный человек по имени Джинелли[22] с тихим голосом и необыкновенными, веселыми глазами, является мафиозником), и я рассказал ему о сегодняшнем послеобеденном визите Херба ко мне. Я обратил внимание, что забавно видеть его таким напуганным (при его суровом экстерьере Джон Пайне неандерталец превращается в Уолтера Митти[23]), с чем Херб согласился. Затем после краткого принужденного и явно искусственного диалога он спросил меня, где можно было бы достать оружие. Озадаченный – иногда ваш покорный друг по переписке «тормозит» при проведении очевидных параллелей, моя дорогая – я назвал магазин спортивных товаров в пяти кварталах отсюда, на пересечении Парковой и 32-й улиц.

- Нет, - сказал он нетерпеливо. - Мне не нужен дробовик или что-то подобное. – Тут он понизил голос. – Мне нужно нечто, что я могу носить с собой.

Роджер кивнул и сказал, что Херб побывал в его кабинете около двух, пытаясь добыть информацию по этому же поводу.

- Что ты ему сказал? – спросил я.

- Я напомнил ему, что в этом штате установлено чертовски суровое наказание за ношение незарегистрированного оружия без разрешения, - ответил Роджер. – На что Херб выпрямился в полный рост (1 м 70 см) и произнес: «Роджер, для собственной защиты человеку не нужно ничье разрешение».

- А потом?

- Потом он вышел из кабинета. Попытался добыть оружие через тебя. Вероятно, и через Билла Гелба также.

- Не забывай о Ридли, - сказал я.

- Ах, да, есть еще Ридли.

- Который вполне мог бы помочь ему.

Роджер заказал другую порцию бурбона[24], и я, было, подумал, что он выглядит намного старше своих сорока пяти, как вдруг он внезапно ухмыльнулся той озорной покоряющей усмешкой, которая так очаровала тебя, когда ты познакомилась с ним на том приеме в июне прошлого года у Гаана и Нэнси Вильсонов в Коннектикуте, помнишь?

- Ты уже видел новую игрушку Сандры Джексон? – спросил он. – Хербу, если он так ищет черный рынок оружия, следовало обратиться именно к ней.

Роджер громко расхохотался, что так редко случалось с ним в последние восемь месяцев или около того. Услышав его смех, Рут, я снова понял, как сильно я люблю и уважаю его – он действительно мог бы стать видным редактором, возможно, даже уровня Максвелла Перкинса[25]. Это явное недоразумение, что он заканчивает карьеру, находясь за штурвалом такого прохудившегося  судёнышка, как «Зенит Хаус».

- Она приобрела что-то под названием «Друг на черный вечер», - сказал он, по-прежнему смеясь. – Серебряного цвета и размером почти с минометный снаряд. Эта чертова вещичка занимает всю ее сумку. К затупленному концу встроен электрический фонарь. А с клиновидного конца при нажатии кнопки выбрасывается облако слезоточивого газа; только Сандра сказала, что доплатила десять баксов, чтобы баллончик со слезоточивым газом заменили «хай-про» газом, своеобразной версией мейса[26]. В середине этого устройства, Джонни-малыш, находится кольцо, при срывании которого раздается мощная сирена. Я не стал просить показать, как это действует. Пришлось бы эвакуировать целое здание.

- Судя по твоему описанию, она может использовать его как фаллоимитатор, когда рядом с ней не будет грабителей, - сказал я.

Он зашелся в истеричном хохоте. Я присоединился к нему, потому что его смех был заразителен, но я также забеспокоился за него. Он вымотался до предела и очень близко подошел к краю, а постоянное разрушающее содействие родительской корпорации стало действительно его доставать.

Я спросил его, разрешены ли законом штучки вроде «Друга на черный вечер».

- Я не юрист, поэтому не могу сказать наверняка, - ответил Роджер. – По моему мнению, женщина, которая пользуется баллончиками со слезоточивым газом против потенциальных грабителей или насильников, не нарушает закона. Но игрушка Сандры, заряженная гибридом мейса... Нет, я не считаю, что это разрешено.

- Но она приобрела ее и теперь таскает с собой, - сказал я.

- Помимо всего прочего, она кажется вполне невозмутимой, - согласился Роджер. – Забавно, она была так напугана, когда генерал присылал свои анонимки, а Херб, казалось, вряд ли сознавал… по крайней мере, пока не пострадал водитель автобуса. Думаю, ее тревожил тот факт, что она никогда не видела его.

- Да, - подтвердил я. – Она однажды призналась мне в этом.

Роджер уплатил по счету, не позволив мне заплатить за свою половину.

- Это месть людей-цветов, - сказал он. – Сначала Детвейлер, безумный садовник из Сентрал-Фолс, затем Хекслер, безумный садовод из «Дубовой бухточки».

Мне пришло в голову то, что английские писатели детективных романов любят называть «неприятным началом» - разговор о несопоставлении очевидных вещей. Проницательный Роджер заметил выражение моего лица и улыбнулся.

- Не думал об этом, да? – спросил он. – Конечно, это всего лишь случайное стечение обстоятельств, но этого оказалось достаточно, чтобы в голове Херба Портера зазвучал параноидальный перезвон; иначе я не вижу причины, почему он так обеспокоен. У нас тут зарождается начало хорошего романа для Роберта Ладлэма[27]. «Садовое что-то такое». Всё, пошли отсюда.

- Схождение в одной точке, - произнес я, когда мы вышли на улицу.

- А? – Роджер был похож на человека, вернувшегося с другой галактики.

- Садовая конвергенция[28], - сказал я. – Идеальное название для книги Ладлэма. Даже для ее сюжета. Выясняется, что Детвейлер и Хекслер на самом деле братья, нет, учитывая их возраст, точнее, отец и сын, нанятые НКВД[29]. И…

- Мне надо на автобус, Джон, - сказал он, но не грубо.

У меня есть недостатки, милая Рут (а кому лучше тебя знать?), однако осознание ситуаций, в которых я становлюсь скучным, к ним не относится (кроме случаев, когда я навеселе). Я увидел, как он направился к автобусной остановке, и зашагал домой.

Напоследок он сказал, что следующей новостью о генерале Хекслере будет, скорее всего, сообщение о его поимке… или его самоубийстве. И Херб Портер почувствует разочарование, смешанное с облегчением.

- Нам всем нужно тревожиться не из-за генерала Хекслера, - сказал он. Его небольшая порция хорошего настроения улетучилась, он сгорбился и, стоя на автобусной остановке с засунутыми в карманы плаща руками, казался меньше ростом. – А из-за Харлоу Эндерса и остальных счетоводах. Они убивают ручками с красными чернилами. Когда я думаю о Эндерсе, у меня возникает желание заиметь «Друга на черный вечер» Сандры.

На этой неделе моя книга не продвинулась ни на йоту, и если взглянуть на мое послание, то становится понятным почему. Весь словесный поток, который сегодня должен был быть направлен на написание моего романа «Месяц май», вместо этого был израсходован здесь. Но если я пространно и в мельчайших подробностях всё описываю, не своди это лишь к моей болтливости: за последние шесть месяцев или около того я превратился в подлинного мистера Одиночество. Лучше говорить с тобой, чем писать тебе, а еще лучше видеть тебя, а еще лучше прикасаться к тебе и быть рядом (уф! ах!), но что поделать. Знаю, ты занята и напряженно учишься, но долгие периоды отсутствия общения с тобой сводят меня с ума, что отягощается Детвейлером и Хекслером.  Люблю тебя, дорогая.

 

Скучаю по тебе и нуждаюсь в тебе,

Джон

 

 

9 марта 1981 года

 

Кому: Г-ну Херберту Портеру

Жиденку

Издательство «Зенит Хаус»

Парк Авеню Саут, дом 490

Город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10017

 

Дорогой жиденок,

Ты решил, что я забыл про тебя? Бьюсь об заклад, ты так и подумал. А я не забыл. Невозможно забыть про вора, который украл всё лучшее из чужой книги, а потом отказал в публикации. И про то, как ты пытался опозорить меня. Интересно, как ты будешь выглядеть с членом в собственном ухе? Ха-ха (но это не шутка).

Жди меня, «большой мальчик».

 

Генерал-майор Энтони Р. Хекслер (в отставке)

 

P.S. Розы - красные,

А фиалки – синие.

Я приду и кастрирую

Воришку жидову.

Г.М.Э.Р.Х. (в отставке)[30]

 

 

Телеграмма от г-на Джона Кентона Рут Танака

 

Кому: Г-же Рут Танака

Бульвар Кресэнт, дом 10411

Город Лос-Анжелес, штат Калифорния, 90024

 

10 марта 1981 года

 

Дорогая Рут,

Вероятно, я непроходимо глуп, но одна паранойя порождает другую, а я до сих пор не могу дозвониться до тебя. Сегодня утром наконец-то проскочил через дурацкий автоответчик и поговорил с твоей соседкой по комнате, которая сказала, что не видела тебя последние два дня. В ее голосе я услышал что-то странное. Надеюсь, она была всего лишь пьяна. Срочно позвони мне, или я припрусь к тебе на этих выходных. Люблю тебя.

 

Джон

 

 

 

10 марта 1981 года

 

Дорогой Джон,

Я представляю себе, нет, я точно знаю, что ты хочешь узнать, почему последние три недели от меня не было вестей. Причина достаточно проста – я чувствовала за собой вину. И причина, по которой я пишу тебе, а не звоню по телефону, заключается в том, что я малодушна. Также, думаю (ты, возможно, и не поверишь, когда дочитаешь это письмо до конца, самое тяжелое письмо в моей жизни), это из-за того, что я очень люблю тебя и не хочу причинять тебе боль. Хотя письмо всё равно причинит тебе боль, и это доводит меня до отчаяния.

Джон, я встретила мужчину по имени Тоби Андерсон и влюбилась в него до беспамятства. Если это важно для тебя (скорее всего, нет), я познакомилась с ним на одном из двух курсов театрального искусства эпохи английской Реставрации[31]. Долгое время я старательно избегала его и держалась от него поодаль, прошу, верь мне, но с середины февраля я не могла больше сопротивляться и отдалась на милость судьбе.

Последние три недели превратились для меня в кошмар. Я не ожидаю от тебя сочувствия и понимания, но надеюсь, ты поверишь, что я говорю правду. Хотя ты находишься на Восточном побережье, а я – в трех тысячах милях от тебя к Западу, у меня было ощущение, что я прячусь от тебя. И я пряталась. Пряталась! Не в том смысле, что ты мог вернуться пораньше с работы и застукать меня с Тоби, но я чувствовала себя ужасно. Я потеряла покой, аппетит и сон, не могла заниматься йогой и ходить на тренировки Джейн Фонды[32]. Мои оценки стали ухудшаться, но черт с ними, оценками, мое внутреннее состояние стало ухудшаться.

Я избегала твоих телефонных звонков, потому что услышать твой голос было наказанием для меня, он возвращал меня домой и напоминал мне, какой лгуньей и обманщицей я была.

Две ночи назад ситуация достигла апогея, когда Тоби подарил мне прелестное бриллиантовое обручальное кольцо. Он сказал, чтобы я приняла этот подарок, сказал, надеется, что я хочу принять этот подарок, но прежде я должна поговорить с тобой или написать тебе. Джон, он такой благородный мужчина, и ирония судьбы заключается в том, что при других обстоятельствах он бы тебе очень понравился, я уверена в этом.

Я не выдержала и разрыдалась в его руках, и скоро мы оба рыдали навзрыд. В результате я приняла его предложение и сказала, что в конце недели надену это великолепное любовное кольцо. Думаю, мы поженимся с ним в июне.

Как видишь, в конце концов, я решила выйти из своей трусливой норки, пишу тебе, а не звоню, и в последние два дня я основательно засела за учебу, не хожу на лекции, практически поселившись в библиотеке, где готовлюсь к вступительному экзамену по трансформационной грамматике[33]. Но к черту Ноама Хомского[34] с его глубокой структурой! И, возможно, ты не поверишь, но каждое слово письма, которое ты читаешь, отдается болью в моем сердце.

Джон, если ты захочешь поговорить со мной (я пойму, если не захочешь), можешь позвонить мне через неделю… после того, как у тебя будет возможность всё обдумать и взвесить. Я так привыкла к твоему обаянию и твоей доброте и поэтому очень боюсь увидеть тебя в гневе и услышать твои обвинения. Но решать тебе, и я должна «принять тебя таким, какой ты есть». Но тебе нужно время, чтобы успокоиться и выпустить пар, и мне тоже нужно время. Ты получишь это письмо числа одиннадцатого. Я буду у себя с 19-00 до 21-30 с 18-го числа по 22-е, одновременно желая, чтобы ты позвонил, и боясь этого. До той поры не звони, надеюсь, ты поймешь меня. И я знаю, ты поймешь, ты, который всегда был самым понимающим мужчиной, несмотря на свое постоянное самобичевание.

И еще одна вещь, мы с Тоби единодушны в этом: не принимай скоропалительных решений вроде запрыгнуть на самолет и «понестись навстречу золотому западу». Если ты решишь это сделать, ты не увидишь меня. Я не готова встретиться с тобой тет-а-тет, мои чувства все еще непрерывно меняются, а мое представление о самой себе находится в переходном периоде. Мы увидимся еще, обещаю. Могу я взять на себя смелость и сказать, что надеюсь увидеть тебя на нашей свадьбе? Я уже взяла на себя такую смелость, раз только что написала об этом.

О, Джон, я на самом деле люблю тебя и надеюсь, что это письмо не причинило тебе слишком много боли. Я даже надеюсь, что Бог милостив и ты нашел свою «половинку» за последнюю пару недель. В то же время, пожалуйста, помни, что ты всегда (всегда!) будешь иметь для меня значение.

 

С любовью,

Рут

 

P.S. И как бы банально это ни прозвучало, но говорю от чистого сердца: надеюсь, мы всегда будем друзьями.

 

 

Служебная записка

Кому: Роджеру Уэйду

От: Джона Кентона

Тема: Увольнение

 

Роджер, я буду официален в этом сообщении, потому что это действительно заявление об увольнении, по форме оно заполнено или нет. В конце рабочего дня я ухожу из издательства. Как только я допишу эту записку, начну убирать свои вещи с рабочего стола. Я не хотел бы оглашать причины своего ухода, они - личного характера. Конечно, я понимаю, что увольнение без предварительного уведомления является дурным тоном. Если ты примешь решение поднять вопрос на уровне корпорации «Апекс», я заплачу разумную компенсацию. Сожалею, Роджер. Я глубоко уважаю тебя, но у меня нет выбора.

 

 

 

Из дневника Джона Кентона

 

16 марта 1981 года

Я не вел дневник с одиннадцати лет, с тех пор, как моя тетушка Сьюзен, покойная уже много лет, подарила мне на день рождения небольшой карманный дневник. Это была дешевая вещичка, как и сама тетушка Сьюзен, как мне теперь думается.

Почти три недели я вел тот дневник (по большей части не вел). В этот раз я, наверное, продержусь еще меньше, но это неважно. Это была идея Роджера, и иногда ему в голову приходят хорошие идеи.

Я выбросил свою книгу; о, только не подумайте, что я картинно швырнул рукопись в камин, ознаменовав тем самым самовозгорание «моей первой серьезной любви». На самом деле, я пишу первую (и, возможно, последнюю) запись в дневнике на обратной стороне страниц из рукописи. Но так или иначе избавление от романа не имеет никакого отношения к этой записи, которая выглядит, словно омертвевшая кожа. Роман развалился в один день, как та чудесная одноконная коляска[35]. Возможно, единственно хорошее, что можно было найти в катастрофическом по своему содержанию письме Рут, состоит в том, что оно положило конец моим грандиозным литературным амбициям. «Месяц май», произведение Джона Эдварда Кентона, нашло свою кончину.

Нужно ли начинать дневник с вводной части? В одиннадцать лет такой вопрос не приходил мне в голову, по крайней мере, я его не помню. Несмотря на чертову тьму лекций по английскому языку, прослушанных мной в свое время, я не могу вспомнить ни одной, связанной с теорией ведения дневников. Сноски, краткие обзоры, очерки, надлежащее размещение модификаторов, правильная форма составления деловых писем – всему этому я обучен. Но в отношении того, как начинать дневники, я так же осведомлен, как, скажем, и в том, как продолжать жизнь после смерти.

Короче, вот мое решение после полуминутного нелегкого размышления: немного вводной части не повредит. Меня зовут, как выше было сказано, Джон Эдвард Кентон, мне 26 лет, я - выпускник Брауновского университета, где специализировался по английскому языку, был президентом литературного общества Мильтона, а также был высокого мнения о себе. Я полагал, что всё в моей жизни в конечном счете будет замечательно; с той поры жизнь меня образумила. Моего отца уже нет, моя мама жива-здорова и живет в Санфорде[36], штат Мэн. У меня три сестры, две из которых замужем, а третья живет дома и в июне этого года закончит Санфордскую среднюю школу.

Я живу в двухкомнатной квартире в Сохо[37], которая мне нравилась до последнего времени, а теперь кажется серой и скучной. Я работаю в убогом издательстве, которое печатает книги в мягком переплете, большая часть из которых повествует о гигантских жуках и ветеранах Вьетнама, пытающих изменить мир при помощи автоматического оружия. Три дня назад я узнал, что моя подруга ушла от меня к другому. На это нужно было как-то отреагировать, поэтому я решил уволиться. Не имеет смысла пытаться разобраться в моем психическом состоянии ни тогда, ни сейчас. С самого начала всё было неспокойно из-за того, что можно назвать «Безумной лихорадкой на работе». Чуть позже я смогу разобрать это дело по косточкам, но в данный момент Детвейлер и Хекслер отошли далеко на задний план.

Если вас когда-либо внезапно бросал тот, кого вы сильно любили и любите до сих пор, вы поймете, каково мне. Если от вас не уходили, то не поймете. Проще не бывает.

Мне всё время хочется сказать, что я чувствую себя так же, как и тогда, когда умер мой отец, но это неправда. Какая-то часть меня (та самая, что любит проводить аналогии) готова взглянуть на произошедшее как на тяжелую утрату, и, наверное, Роджер был отчасти прав, когда сделал то сравнение во время нашего ужина, который состоялся в день подачи моего заявления и на котором мы преимущественно пили, а не ели. Но тут есть и другие моменты. Это как своего рода отлучение, словно вам сообщили, что с этого дня вы лишаетесь любимого блюда или наркотика, к которому пристрастились. И есть кое-что похуже. Я обнаружил, что во всё это каким-то образом оказались вовлечены моя самооценка и мое чувство собственного достоинства, и это причиняет мне страдания. У меня сильно болит душа. Болит всё время. Раньше я не чувствовал боли во сне, но не теперь. Душа болит и там тоже.

Письмо от Рут пришло одиннадцатого числа и лежало в моем почтовом ящике, как бомба замедленного действия (вопрос: сколько писем, начинающихся со слов «Дорогой Джон», было отправлено джонам? Может, нам стоить открыть клуб наподобие «Общества Джима Смита[38]»?). На следующее утро я нацарапал свое заявление об увольнении и отправил его в кабинет Роджера Уэйда через Ридли, нашего уборщика и курьера. Роджер примчался ко мне, как на пожар. Я был тронут, несмотря на боль, которую я испытывал, и изумление, которое я почувствовал. После короткого и напряженного разговора (к моему стыду, я не выдержал и прослезился, и хотя я удержался от описания проблемы, думаю, что он догадался, в чем дело) я согласился отложить свое увольнение, по крайней мере, до вечера того дня; Роджер предложил вечером встретиться и обсудить ситуацию.

- Немного выпивки и бифштекс с кровью, возможно, помогут нам взглянуть на ситуацию с другой стороны и найти положительные моменты, - такими словами он сопроводил свое предложение, но на самом деле выпивки было с дюжину… на каждого. Я сбился со счета. И, конечно же, местом для ужина снова был выбран ресторан «Четыре папаши», место, которое у меня никак не ассоциировалось с Рут.

После того, как я принял предложение Роджера, я пришел домой, проспал остаток дня и проснулся в оцепенелом состоянии и с головной болью – привычное для меня чувство, когда я сплю больше полагающегося. На часах было 17-30, на улице почти стемнело, и в унылом свете зимнего сумрака я не мог понять, зачем, Бога ради, я позволил Роджеру уговорить себя на компромисс и отсрочить свое увольнение даже на полдня. Я чувствовал себя, словно кукурузный початок, над которым кто-то проделал невероятно ловкий фокус: взял кукурузу и просто вытащил ее сердцевину, оставив нетронутыми зеленый чехол из листьев и тонкую желто-белую кисточку.

Я осознаю (Господь свидетель, я прочитал достаточно много для этого), как выглядит писанина в духе «Байрона[39]-Китса[40]-Страданий молодого Вертера[41]», но один из плюсов дневника, который я открыл в 11 лет и заново открываю сейчас, заключается в том, что вы ведете дневник, не оглядываясь на читателей, действительных или воображаемых. Вы можете туда писать всё, что взбредет вам в голову.

Я очень долго стоял под душем в тупом, полубессознательном состоянии, с мылом в руке, затем вытерся, оделся и сел напротив телевизора; и сидел так до четверти седьмого или около того, когда настало время выйти на улицу и встретить там Роджера. Перед самым уходом я взял со стола письмо Рут и запихнул его в карман, решив, что Роджер должен увидеть, что именно вызвало у меня душевный кризис. Искал ли я понимания? Сочувствующего уха, как говорят поэты? Не знаю. Но главным образом, думаю, я хотел, чтобы он был уверен, на самом деле уверен, что я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Потому что Роджер действительно был мне симпатичен, и мне было жаль, что он попал в такое затруднительное положение.

Я мог бы описать его (и если бы он был действующим лицом в моем произведении, я сделал бы это с любовью и во всех подробностях), но так как этот дневник ведется исключительно для самого себя и за последние семнадцать месяцев я прекрасно узнал Роджера, то не вижу в этом необходимости. Я решил, что это избавляет меня от бремени. Что бросается в глаза, так это то, что Роджеру 45 лет, но выглядит он лет на 8-10 старше, он слишком много курит, был трижды разведен… и то, что я испытываю к нему глубокую симпатию.

Когда мы расположились за столиком в глубине ресторана «Четыре Папаши» с выпивкой, он спросил меня, что еще стряслось, помимо небезызвестных злоключений этого плохого года. Я вытащил из кармана письмо Рут и молча перекинул его через столик Роджеру. Пока он читал письмо, я покончил со своей выпивкой и заказал еще. Когда официант принес ее мне, Роджер залпом выпил свою порцию спиртного, заказал еще и положил письмо рядом со своей тарелкой. Его глаза продолжали бегать по письму, перечитывая его.

- «И скоро мы оба рыдали навзрыд»? – спросил он вполголоса, обращаясь к самому себе. - «Каждое слово отдается болью в моем сердце»? Господи, интересно, ей кто-нибудь предлагал писать любовные романы? В ее письме что-то такое есть.

- Брось, Роджер. Это совсем не смешно.

- Разумеется, нет, - произнес он и сочувственно посмотрел на меня. Его взгляд одновременно и ободрял, и приводил в глубокое замешательство.- Сомневаюсь, что хоть что-то сможет теперь тебя рассмешить.

- Мало что, - согласился я.

- Знаю, как сильно ты ее любишь.

- Не знаешь.

- Знаю. Это написано на твоем лице.

Некоторое время мы молча пили. Подошел метрдотель, предлагая меню, но Роджер одним лишь взглядом сделал ему знак удалиться.

- Я трижды женился и трижды разводился, - сказал он. – С каждым разом не становилось лучше или проще. Наоборот, на самом деле, было только хуже; это как бередить старую рану. «Джей Гайлз Бэнд[42]» были правы. К черту любовь.

Подоспела его новая выпивка, и он начал потягивать ее. Я вот-вот ожидал, что он произнесет «Женщины! Без них жить нельзя на свете, а с ними - вовсе жизни нет!», но этого не происходило.

- Женщины, - сказал я, начиная чувствовать себя как плод собственного воображения. - Без них жить нельзя на свете, а с ними - вовсе жизни нет.

- Да нет, сможешь обойтись без них, - молвил он, и хотя его взгляд был устремлен на меня, мыслями он был где-то в другом месте. – Прожить без них довольно просто. Но мужчина без женщины, даже если она сварлива, ворчлива и придирчива, начинает киснуть. Он черствеет душой.

- Роджер…

Он выставил перед собой руку, прерывая меня.

- Веришь или нет, но по этому поводу сказать больше нечего, - произнес он. – Мы можем напиться до сентиментальности и болтать до посинения, но все наши разговоры сведутся к тому, о чем болтают люди, когда надираются до шариков. Хочу лишь сказать, что мне искренне жаль, что Рут ушла. Я взял бы на себя часть твоих страданий, если бы мог.

- Спасибо, Роджер, - сказал я охрипшим голосом. На мгновение напротив меня за столом сидело три или четыре Роджера, и я вынужден был протереть глаза. – Большое спасибо.

- Пожалуйста, - он сделал глоток. –  Давай пока отложим в сторону то, что я не могу изменить, и поговорим о твоем будущем. Джон, я хочу, чтобы ты остался в «Зенит Хаус», по крайней мере, до июня. Может, до  конца года, но, по крайней мере, до июня.

- Я не могу, - ответил я. – Если я останусь, то буду еще одним жерновом на твоей шее, а у тебя их предостаточно.

- Но я хотел бы, чтобы ты не уходил ни в июне, ни в конце года, - сказал он, словно не слыша меня. Из внутреннего кармана своего пиджака он достал портсигар - очень старый, с царапинами, видавший виды - и вытащил оттуда сигарету «Кент», которая лежала по соседству с чем-то похожим на сигареты с марихуаной. – Но я отпущу тебя в июне, если мы встанем на ноги. Если Эндерс продолжит размахивать своим топором, останься до конца этого года и помоги мне закончить дела в организованном порядке.

Он взглянул на меня, и в его глазах я увидел неприкрытую мольбу.

- За исключением меня, ты – единственный нормальный в «Зенит Хаус». Конечно, всем остальным далеко до безумца генерала Хекслера (хотя насчет Ридли я не уверен), но в той или иной степени они все чокнутые. Я прошу тебя не оставлять меня в этом чистилище, каковым является в этом году «Зенит Хаус». 

- Роджер, если бы я мог…

- У тебя есть планы?

- Нет… пока нет… но…

- Ты случайно не собираешься встретиться с ней, несмотря на то, что в письме она просила об обратном? – он раскрыл портсигар ногтем, а затем закурил.

- Нет.

Конечно, эта мысль приходила мне в голову, но я и без Рут понимал, что она неудачная. В фильмах девушка частенько осознает свою ошибку, когда видит внезапно возникшего перед собой героя своей жизни, с наспех собранной сумкой в руке, поникшими плечами и утомленным лицом после ночного рейса через континент, но в жизни я добьюсь лишь того, что настрою ее против себя окончательно и бесповоротно или вызову у нее комплекс вины. И очень может быть, что вызову яростную реакцию господина Тоби Андерсона, чье имя я уже ненавидел от всей души. И хотя я никогда его не видел (единственное, что Рут забыла сделать для своего брошенного возлюбленного, это прислать мне фотографию Тоби), я представлял его себе как молодого человека с расщепленным подбородком, очень крупного, выглядящего (по крайней мере, в моем воображении), словно игрок Лос-Анжелес Рэмс[43]. Мне совершенно не трудно упасть на колени перед своей любимой (на самом деле, во мне иногда просыпается мазохист), но меня пугало то, что я попаду в неловкое положение и могу пустить слезу. Отвратительно признаваться себе в этом, но я легко распускаю нюни.

Роджер внимательно наблюдал за мной, не говоря ни слова, и лишь крутил ножку бокала.

Но ведь были и другие причины, не так ли? Или, точнее, было что-то одно, а всё остальное – лишь следствия. За последние пару месяцев я столкнулся с настоящей тьмой психов. Я говорю не о случайно попавшейся на глаза бомжихе, которая осыпает на улице нецензурной бранью, и не о алкашах в барах, готовых раскрыть новые секреты выигрышных ставок, с помощью которых можно приступом взять Атлантик-Сити[44], я говорю о реально чокнутых садистах. И подвергаться этому воздействию – всё равно что стоять напротив открытой двери печи, в которой сжигается зловонный мусор.

Приду ли я в ярость, увидев их вместе, увидев ее нового парня с мерзкой фамилией футболиста, поглаживающего ее мягкое место с беззаботным чувством собственника? Я, Джон Кентон, выпускник Брауновского университета и президент всяких-разных обществ? Солидный, вооруженный очками Джон Кентон? А может, это приведет к катастрофе с необратимыми последствиями, что очень вероятно, если он окажется таким же крупным, как и игрок футбольной команды. А кто я? Пронзительно визжащий и истеричный старина Джон Кентон, который по ошибке принял набор подделок за подлинные фотографии?

Ответом на все эти вопросы будет: я не знаю. Но что я знаю точно, так это то, что прошлой ночью я вскочил с кровати от кошмара, в котором плеснул кислотой в ее лицо. И это напугало меня, напугало меня так сильно, что остаток ночи я провел с включенным ночником.

Плеснул кислотой не в его лицо.

В ее.

В лицо Рут.

- Нет, - повторил я, а затем залпом выпил остаток спиртного, заливая сухость, появившуюся во рту. – Думаю, это будет очень глупо.

- Тогда ты мог бы остаться.

- Да, но я не смог бы работать, - я взглянул на него с некоторым раздражением. Моя голова начала гудеть. Это было не очень приятное чувство алкогольного опьянения, но тем не менее я сделал знак официанту, который крутился неподалеку, и попросил еще. - Сейчас я нахожусь в таком состоянии, что с трудом завязываю собственные шнурки.

Нет, неверно. Это была меланхолия, и шнурки не имели к этому никакого отношения.

- Роджер, у меня депрессия.

- Понесшие тяжелую утрату не должны продавать дом после похорон, - сказал Роджер, и мне, находящемуся под мухой, это показалось чрезвычайно остроумным и достойным Г. Л. Менкена[45]. Я засмеялся.

Роджер улыбнулся, но лицо его оставалось серьезным.

- Так оно и есть, - продолжил он. – Одна из немногих интересных дисциплин в моем университете называлась «Психология человеческого стресса». Подобными небольшими модулями они заполняют заключительные восемь недель учебного процесса после того, как ты стал педагогом…

- Ты собирался быть преподавателем? – спросил я, как громом пораженный. Я не представлял себе Роджера в роли учителя, а затем вдруг представил себе эту картину.

- Я действительно преподавал в течение шести лет, - ответил Роджер. – Четыре года – в средней школе и два года – в начальной. Но это не относится к делу. На лекциях по той дисциплине поднимались вопросы человеческого поведения в стрессовых ситуациях таких, как брак, развод, лишение свободы, потеря близкого человека. Это не было руководством к действию, как правильно жить, но если внимательно слушать лекции, то нельзя было не извлечь несколько полезных советов. Один из них касался того, как пережить тяжелую утрату, по крайней мере, в течение первых шести месяцев в том доме, где жили вы со своим дорогим человеком, который ушел в мир иной.

- Роджер, это не одно и то же, - я отхлебнул новую порцию спиртного, которая на вкус не отличалась от предыдущей. Мне пришло в голову, что я уже ничего не соображаю. Мне также пришло в голову, что меня это не волнует ни в малейшей степени.

- Однако это тоже самое, - сказал он, наклонившись ко мне с серьезным лицом. – Это может прозвучать странно, но Рут для тебя сейчас мертва. Ты можешь видеться с ней время от времени, но если я правильно понял, что ваш разрыв отношений окончателен, то Рут, назовем ее «Рут, твоя возлюбленная», мертва для тебя. И ты горюешь.

Я открыл, было, рот, чтобы сказать, что он несет полную чушь, но закрыл снова, потому что в его словах была часть правды. Вот что значит любить без взаимности, не так ли? Это как горевать по любимой, которой уже нет или которая мертва для тебя.

- Люди склонны считать, что «горе» и «депрессия» - равнозначные понятия, - сказал Роджер. Его тон стал более педантичным, чем обычно, а глаза покраснели. Мне пришло в голову, что Роджер тоже уже ничего не соображает. – Но это не так. Конечно, горе включает в себя депрессию, но также много других чувств, от вины и печали до злобы и облегчения страданий. И тот, кто пытается убежать от всего этого, пытается спрятаться от неизбежного. Он оказывается в новом месте и обнаруживает, что чувствует ту же самую гамму ощущений, которую мы назовем горем, с тем отличием, что теперь к этому еще примешивается ностальгия и чувство того, что утрачена способность в конечном счете обращать горе в воспоминание.

- И ты помнишь этот курс лекций по психологии восемнадцатилетней давности?

Роджер немного отпил из своего бокала.

- Конечно, - ответил он. – Я получил «отлично» по этому предмету.

- Бред собачий.

- И я также переспал с практиканткой, которая читала тот предмет. Какой сексуальной штучкой она была!

- Я не собирался съезжать со своей квартиры, - сказал я, хотя понятия не имел, собирался я съезжать или нет… и вообще, это было не его дело.

- Не имеет значения, покинул бы ты свой двухкомнатный клоповник или нет, - сказал он. - Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Твоя работа и есть твой дом.

- Правда? Тогда крыша в этом доме протекает, - сказал я, и даже это показалось мне остроумным. Да, я уже точно ничего не соображал.

- Помоги мне заделать течь, Джон, - настоятельно попросил он, наклонившись ко мне. – Вот о чем я веду речь. Вот почему я пригласил тебя сюда сегодня вечером. Твое согласие – это единственное, что может скрасить, несомненно, один из самых ужасных периодов в моей жизни. Помоги нам обоим. Останься.

- Ты не обидишься, если я скажу, что это выглядит немного неожиданно и корыстно?

Он откинулся на спинку стула.

- Я уважаю тебя, - произнес он с прохладцей, - и ты мне по душе, Джон. Если бы это было не так, я бы не напрягался, пытаясь тебя удержать.

Он замешкался, собираясь что-то сказать, но промолчал. Его глаза сказали за него сами: и унижаюсь тут перед тобой, чуть ли не вставая на колени.

- Не понимаю, зачем ты напрягаешься, - сказал я. – Я, конечно, польщен, но…

- Потому что если кто и способен родить идею, которая спасет «Зенит» от банкротства, так это ты, - сказал он. Он говорил с таким жаром, что это начало меня пугать. – Я знаю, что дело Детвейлера едва не вывело тебя из строя, но…

- Пожалуйста, - попросил я. – Не подливай масла в огонь.

- Даже и не собирался, - сказал он. – Я говорю о том, что ты открыт даже для такого из ряда вон выходящего предложения…

- Это было из ряда вон выходящее предложение, согласен…

- Ты можешь заткнуться и выслушать меня до конца? Тот факт, что ты ответил на письмо Детвейлера, свидетельствует о том, что ты чуток к потенциально коммерческой идее. Херб или Билл просто отправили бы его письмо в корзину для бумаг.

- И для нас всех так было бы лучше, - сказал я, но понял, к чему он клонит, и я бы солгал, если бы не сказал, что был польщен… и что нашел плюс в деле Детвейлера впервые с момента унизительного общения с полицией.

- В этом случае – да, - согласился он. – Но эти парни точно так же отказали бы Вирджинии Эндрюс с ее «Цветами на чердаке[46]» или другому свежему предложению. Бац, выбрасываем письмо в корзину для бумаг, а затем возвращаемся к созерцанию собственных пупков.

Он сделал паузу.

- Ты нужен мне, Джонни, и если ты останешься, так будет лучше для всех: для тебя, для меня, для «Зенита». Я не знаю, как сказать по-другому. Подумай и дай мне свой ответ. Я приму любое твое решение.

- Тебе придется оплатить мне стоимость бумажных кукол, Роджер.

- Этой возможностью я готов воспользоваться.

Я задумался. В тот день я начал убирать вещи со своего рабочего стола, но особо далеко не продвинулся. Если перефразировать По[47], кто бы мог подумать, что на столе[48] скопилось столько хлама? А может, дело во мне, и та острота насчет того, что я не способен завязать собственные шнурки, не так далека от истины. Я вытащил две пустые картонные коробки из комнаты Ридли (которая в последнее время пахнет странно, как свежая марихуана, нет, я не видел ее) и только уставился на них, переводя взгляд с одной на другую. Возможно, будь у меня больше времени, я бы справился с такой элементарной задачей и навел бы порядок в своей старой жизни перед тем, как начать совершенно новую. Просто я почувствовал себя очень тоскливо.

- Допустим, мы отложим увольнение до конца месяца, - сказал я. – Тебе станет от этого легче?

Он улыбнулся.

- Не совсем то, на что я надеялся, - произнес он, - но и не то, чего я боялся. Хорошо. А теперь, думается мне, нам лучше сделать заказ, пока мы еще сохраняем вертикальное положение.

Мы заказали бифштексы и съели их, но к тому моменту мой рот онемел и потерял чувствительность. Думаю, мы должны были быть благодарны судьбе за то, что на нас не пришлось испытывать метод Геймлиха[49].

Когда мы уходили из ресторана, держась друг за друга и в сопровождении обеспокоенного метрдотеля (который, несомненно, мечтал поскорее нас выставить, прежде чем мы разобьем что-нибудь), Роджер сказал мне:

- Еще я узнал на этих лекциях по психологии, что…

- Как, говоришь, называлась дисциплина? «Психология разбитых сердец»?

Мы вышли на улицу, и ветер уносил его болтовню в морозном воздухе.

- «Психология человеческого стресса», но твой вариант мне нравится больше.- Роджер энергично замахал рукой, останавливая такси, водитель которого скоро пожалел, что подобрал нас, - Также нам сказали, что полезно вести дневник.

- Черт, - выругался я. – Последний раз я вел дневник, когда мне было 11.

- Ну, черт возьми, - произнес он, - поищи его, Джон. Может, он где-то там завалялся.

И он снова пустился в разглагольствования, которые были прерваны только тогда, когда он вдруг наклонился вперед, и его стошнило на собственные ботинки.

Эту процедуру он повторил еще дважды, пока мы добирались до его дома, находящегося на пересечении 20-й и Парк Авеню Саут. Он вытягивался из окна, насколько было возможно (а возможно было не слишком далеко, так как это был один из тех «Плимутов[50]», у которого задние окна опускались лишь наполовину и на котором был мрачный небольшой желто-черный знак с надписью «Не давить на окно!»), его просто сташнивало в воздушный поток, а затем он откидывался на сиденье автомобиля с беззаботным выражением на лице. Наш таксист, судя по акценту, нигериец или сомалиец, был шокирован. Он остановился у обочины и велел нам выйти из машины. Я был готов это сделать, но Роджер и не собирался.

- Дружище, - сказал он, - я бы вышел, если бы был в состоянии ходить. А поскольку я не в состоянии, следовательно, довезите нас.

- Выходи с такаси, насяльника.

- Я был вежлив и блевал за пределами машины, - молвил Роджер с беспечным и приятным выражением лица. – Это было непросто, но я справился. У меня есть подозрение, что через несколько секунд меня стошнит снова. И если вы нас не довезете, меня вырвет на вашу пепельницу.

Когда мы приехали к дому Роджера, я помог ему добраться до вестибюля и не уходил, пока он не поднялся на лифте с ключами от квартиры в руке. Затем нетвердой походкой я направился к такси.

- Бери другой такаси, насяльника, - сказал таксист. – Заплати и бери другой. Я не буду везти тебе.

- Мне только до Сохо, - сказал я. – И я дам до чёрта чаевых. Меня не тошнит.

Хотя, боюсь, я немного солгал.

Он довез меня, и когда на следующий день я заглянул в бумажник, то понял, что действительно дал ему до чёрта чаевых. Мне удалось подняться по лестнице до того, как меня стошнило. Хотя тошнило меня довольно долго.

На следующий день я не пошел на работу; у меня хватило сил только на то, чтобы подняться с постели. Моя голова словно раздулась до чудовищных размеров. Я позвонил на работу около трех часов, трубку снял Билл Гелб, который сообщил мне, что Роджер там тоже не появлялся.

С того времени было пролито много слез и прошло немало бессонных ночей, но возможно, Роджер был  недалек от истины: единственное место, где я чувствую себя более менее нормально, - это «Зенит Хаус», на девятом этаже здания на улице Парк Авеню Саут, 490. Последние два дня Ридли приходилось буквально выгонять меня и выметать вместе с мусором. Возможно, что-то есть в этой старой, как мир, бредятине - «ушел с головой в работу». Даже идея с этим дневником оказалась неплохой… хотя, может, я просто утешаю себя после собственного полного провала в написании новеллы.

Может быть, я останусь в «Зените», в конце концов. Вперед и с песней, как говорится... если только не с лебединой песней. Боже, я до сих пор не могу осознать, что она ушла от меня.

И я все еще не потерял надежду на то, что она передумает и вернется.

 

 

21 марта 1981 года

 

Кому: Г-ну Джону «Засранцу» Кентону

Издательство "Зенит Хаус", гнойное место

Дерьмовое Авеню Саут, дом 490

Город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10017

 

Уважаемый засранец,

Ты решил, что я забыл про тебя? Мои планы по отмщению идут полным ходом, независимо от ТОГО! что происходит со мной! Ты и все твои гнойные приятели скоро почувствуете на себе ГНЕВ! КАРЛОСА!!

Я вызвал силы преисподней.

 

Карлос Детвейлер

В пути, США

 

P.S. Учуял что-то «зеленое»[51], господин Засранец Кентон?

 

 

Из дневника Джона Кентона

 

22 марта 1981 года

Сегодня получил письмо от Карлоса. Хохотал до истерики. Примчался Херб Портер с вопросом, умираю я или что со мной происходит. Я показал ему письмо. Он прочитал и только нахмурился. Спросил меня, над чем я смеялся и не воспринимаю ли я Детвейлера всерьез?

- О, я воспринимаю его всерьез… в некоторой степени, - сказал я.

- Так какого черта ты гогочешь?

- Должно быть, потому что я – скрипучая половица во вселенском здании, - ответил я и затрясся в новом приступе хохота.

Нахмурившись так, что складки на его лице стали еще глубже, Херб положил письмо на край стола и попятился к двери, словно боясь от меня чем-то заразиться:

- Я не знаю, почему ты ведешь себя так странно в последнее время, - сказал он, - но я дам тебе хороший совет. Позаботься о собственной безопасности. И если тебе нужна помощь психиатра, Джон…

А я продолжал смеяться, к тому моменту мой смех стал безумен и полуистеричен. Херб пристально посмотрел на меня чуть дольше и, хлопнув дверью, вышел из кабинета. Как раз тогда, когда я прекратил хохотать, уже практически плача.

Сегодня вечером я рассчитываю поговорить с Рут. Упражняясь в развитии у себя силы воли, я старательно сдерживал желание позвонить ей, каждый день надеясь, что она позвонит первой, и сходя с ума от картинок в своем воображении, на которых она и ее отвратительный Тоби Андерсон скачут и кувыркаются вместе; на ум постоянно приходила джакузи. Поэтому я сам позвоню Рут. Прощай, сила воли!

Если бы у меня был обратный адрес Карлоса Детвейлера, думаю, я бы отправил ему открытку со словами: «Уважаемый Карлос, я знаю всё о том, как вызывать силы преисподней. Твой покорный слуга, засранец Кентон»

И для меня по-прежнему остается загадкой, зачем я описываю всю эту чепуху, а также зачем я продолжаю рыться в груде старых забракованных рукописей в комнате обработке почты, рядом с сортиром уборщика Ридли.

 

 

23 марта 1981 года

 

Мой звонок Рут был полной катастрофой. И зачем я пишу об этом, если я даже не хочу думать об этом, для меня это не поддается объяснению. Апофеоз извращения. На самом деле, я, конечно, знаю: во мне кроется смутная мысль, что если я передам свои ощущения бумаге, они перестанут так сильно давить на меня… так что, позвольте таким образом исповедаться, но чем короче – тем лучше.

Писал ли я в своем дневнике, что доведен до такого состояния, что могу очень легко пустить слезу? Полагаю, что писал, но у меня не хватает мужества вернуться к тем строчкам. В общем, во время телефонного разговора я пустил слезу. Наверное, этим всё сказано. А может, не всё. Думаю, что не всё. Два или три дня я старательно убеждал себя, что: а) не буду плакать; б) не буду умолять ее вернуться. В результате получился вариант в) я сделал и то, и другое. Последние дни (и бессонные ночи) я провел, размышляя о гордости. «Даже потеряв всё, мужчина сохраняет свою гордость». Я бы нашел некоторое утешение в этой мысли, воображая себя Полом Ньюманом[52], как в той сцене в фильме "Хладнокровный Люк[53]", где он сидит в своей камере, узнав о смерти матери, играет на банджо и беззвучно плачет. Горестная сцена, но крутая, определенно крутая.

В общем, я хладнокровно продержался около четырех минут, но услышав ее голос и внезапно вспомнив всё, что было между нами… Другими словами, я до конца не представлял себе, что потерял ее навсегда, пока не услышал ее слова: «Алло? Джон?», лишь эти два слова. Господи, как же хорошо мне было, когда она была рядом!

Что остается у мужчины после того, как он всё потеряет? Гордость? У Самсона[54], возможно, были подобные мысли после утраты волос.

Как бы там ни было, я заплакал и начал умолять ее, и через некоторое время она заплакала и, в конце концов, бросила трубку. А может, это сделал гнусный Тоби; я не слышал его звуков, но каким-то образом почувствовал, что он был рядом с ней в комнате в тот момент; я почти что учуял запах его одеколона «Брут». Может быть, он вырвал трубку телефона из ее рук и дал отбой, чтобы затем поговорить об обручальном кольце или обсудить свадьбу в июне или, возможно, разрыдаться с ней на пару. Да, знаю, что это едкие слова. Но я понял, что даже после того, как гордость мужчины сломлена, у него остается горечь.

Открыл ли я для себя еще что-нибудь новое в этот вечер? Думаю, что да. Всё закончилось, окончательно и бесповоротно. Остановит ли меня сей факт от дальнейших звонков, еще более унижающих мое достоинство (хотя куда дальше)? Не знаю. Видит Бог, я надеюсь, что остановит. К тому же есть вероятность, что она сменит номер телефона. Скорее всего, что сменит после сегодняшнего концерта.

Итак, что мне остается делать? Работать, полагаю. Работать, работать и еще раз работать. Начну разбирать завалы рукописей в комнате обработки почты - рукописей, присланных без запроса и по тем или иным причинам так и не возвращенных (в конце концов, мы предупреждаем, что не несем ответственности за эти беспризорные работы). Не думаю, что обнаружу там новые «Цветы на чердаке» или работы подающих надежды джонов саулов[55] или розмари роджерс[56], но даже если Роджер ошибается в этом, он бесконечно прав в другом, куда более важном: работа не даст мне сойти с ума.

Гордость… затем горечь… затем работа.

А, к черту. Сейчас выйду на улицу, куплю себе бутылку бурбона и напьюсь до поросячьего визга. Это был Джон Кентон, который завершает свой монолог и отправляется на поиски приключений.

 

 

Конец третьей части (1985)