СТРАШНЫЕ СКАЗКИ СТИВЕНА КИНГА: ФАНТАЗИИ И РЕАЛЬНОСТЬ

Николай ПАЛЬЦЕВ
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ СТИВЕНА КИНГА: ФАНТАЗИИ И РЕАЛЬНОСТЬ
(Послесловие к книге "Мертвая зона", издательство "Молодая гвардия", 1987)

Я стал заниматься подобными головоломками благодаря обстоятельствам моей жизни и осо­бым природным склонностям и пришел к заклю­чению, что едва ли разуму человека дано зага­дать такую загадку, которую разум другого его собрата, направленный должным образом, не смог бы раскрыть.
Эдгар По. Золотой жук

«В мифологии древних римлян бытовало не совсем обычное бо­жество: его принято было изображать с двумя лицами, обращен­ными в противоположные стороны. Звали двуликого бога Янус, и в сферу его “компетенции” входило наряду о другими вещами знание прошлого и будущего.
Неким подобием этого любопытного небожителя представляются творчество, да и самая личность автора книги, лежащей сейчас перед читателем. С одной, правда, существенной поправ­кой - два лица Стивена Кинга, так сказать, «разноплоскостны»: при внимательном рассмотрении одно из них - то, что таится в глубине и до времени неразличимо, - проглядывается, как сквозь маску, сквозь как бы застывшие в неподвижности черты другого, запечатленного на глянце журнальных страниц и эффектных су­перобложек его сочинений.
Перед нами как будто сказочно удачливо сложившаяся в трудных, отмеченных безжалостной конкуренцией условиях заокеан­ского книжного рынка писательская биография. Пятнадцать пух­лых книг, выпущенных за тринадцать лет работы на тради­ционно неблагодарном литературном поприще прозаиком, едва достигшим сорокалетия. И не просто книг, а книг, из года в год лидирующих в списках общенациональных бестселлеров; книг, суммарный тираж которых на языке оригинала давно превысил сенсационный «потолок» в сорок миллионов экземпляров.
Чтобы добиться такой сногсшибательной популярности в нынешних США, нужно быть или безоговорочно признанным и при­том доступным сознанию большинства художником - сродни, на­пример, замечательному фантасту Рэю Брэдбери, чья звезда не меркнет вот уже четвертое десятилетие, - или очень ловким ремесленником от литературы, умеющим неизменно попадать в тон своей многомиллионной аудитории. Что же такое Стивен Кинг? К какому разряду его отнести?
Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, стоит пристально вглядеться в самый источник оживленной критической разного­лосицы. В обширное и действительно противоречивое, но безуслов­но примечательное и оригинальное, а в ряде существенных осо­бенностей и в высшей степени симптоматичное для сегодняшней реальности США - социальной, политической, духовно-эстетической - творчество Стивена Кинга. В произведения писателя, ко­торый «благодаря обстоятельствам... жизни и особым природным склонностям» посвятил себя разгадыванию сложных «головоломок» современного бытия своих соотечественников, зачастую принимающего противоестественно-кошмарный облик в силу мучи­тельных противоречий научно-технического прогресса и острей­ших общественных антагонизмов, лежащих в фундаменте нацио­нальной истории США.

* * *

И в небе и в земле сокрыто больше,
Чем снится вашей мудрости, Горацио.
Уильям Шекспир. Гамлет

Эти крылатые слова бессмертной шекспировской трагедии могли бы стать не только емким эпиграфом к любой из книг прозаика, о котором мы ведем речь; в них - кристаллизованное выражение главной мировоззренческой идеи, с легкостью просле­живающейся на любом из этапов его не столь уж короткого пути в литературе.
Необычное, подспудное, сокровенное в человеческой натуре; глубинные силы и невыявленные потенции, дремлющие в людях, природе и обществе, чтобы однажды вырваться наружу, неузнаваемо преображая окружающее; таинственные лики бытия, до поры неразличимые под оболочкой привычного, обыденного, повседневного, - таков устойчивый объект внимания Ст. Кинга-художника. Из романа в роман, из повести в повесть, из новеллы в новеллу повествует он о событиях и происшествиях исключительных, явлениях, балансирующих на грани возможного и фантасти­ческого, развертывает перед читателем ситуации экстраординарные, а то и попросту «запредельные» - вроде той или иной глобальной катастрофы, своего рода экологического фатума планеты, до крайности отягощенной бременем ядерного, химического, бактериологического и иного смертоносного оружия. И при всем том ухитряется (таков один из кажущихся парадоксов творчества Ст. Кинга - кажущихся, ибо его оборотной стороной всякий раз становится глубинная детерминированность происходящего эти­ческой позицией автора, судящего свое антигуманное общество с позиций человечности) оставаться на почве современной американской реальности, безошибочно опознаваемой в типичнейших приметах ее социального быта, нравов, политического и духовного климата.
Так в «Кэрри» (1974 г.) - романе, которым дебютировал двадцатисемилетний выпускник университета в Ороно, штат Мэн, за неимением места по специальности (он получил диплом препода­вателя языка и литературы) вынужденный зарабатывать на жизнь стиркой простынь в заводской прачечной. В неправдоподобной и в то же время с подкупающей безыскусностью рассказанной истории робкой и безответной девчонки-школьницы из низов. В ее натуре как бы в компенсацию обрушивающегося на нее двойного «террора среды» (насмешек и издевательств со стороны «благополучных» одноклассников, помноженных на фанатичную религиозную одер­жимость матери-сектантки) пробуждаются и вызревают грозные телепатические и телекинетические способности. Вызревают, что­бы в один прекрасный день «выплеснуться» самым что ни на есть взаправдашним пожаром и наводнением, о которых потом долго будут вспоминать хроникеры местных газет...
Так и в третьем романе «Светящийся» (1977 г.), действие которого развертывается в отрезанном на зимний сезон от окру­жающего мира снежными заносами отеле в штате Мэн. Не выйдет за пределы университетского городка в том же штате действие «готического» романа прозаика «Кладбище домашних животных» (1983 г.), в центре которого - драма талантливого медика, одержи­мого фаустовской мечтой о человеческом бессмертии и принося­щего в жертву этому несбыточному стремлению свои научные по­знания, свои убеждения, свою профессиональную этику. А в вы­шедшем в том же году романе «Кристина» по дорогам родного писателю штата будет самовластно разъезжать, неся смерть и раз­рушение, карая злодеев и невинных, самое, пожалуй, впечатляю­щее создание в кинговском арсенале носителей вселенского зла - чудо-автомобиль по кличке Кристина, безраздельно завладевающий умом и сердцем типичного американского подростка середины 70-х Арни Каннингэма, - емкое и выразительное воплощение пора­ботившего сознание десятков тысяч соотечественников автора мо­торного фетишизма.
Воспринятые одними читателями как своеобразные метафоры «американского образа жизни», другими как увлекательные «игры» изобретательного писательского ума (именно так предпочитает расценивать все без исключения его книги газетно-журнальная критика США), эти произведения добавили лавров к литературной репутации прозаика, в важнейших чертах сложившейся к рубежу 80-х. Фундамент же ее был заложен раньше - не только «Кэрри» и «Светящимся», вскоре получившими вторую жизнь на киноэкране, но прежде всего тремя последующими романами Ст. Кинга: «Позиция», «Мертвая зона» и «Воспламеняющая взгля­дом».
Всецело свидетельствуя в пользу широко распространенного мнения о присущем их автору искусстве острого, динамичного, парадоксального сюжета, каждый из них может в то же время служить веским контраргументом расхожему и глубоко неверному представлению о прозаике как о досужем и, по сути, отрешен­ном от повседневных забот и тревог своей аудитории «развлека­теле», не чуждом стремления пощекотать нервы читателям.
Действие всех этих романов развертывается в наши дни или в ближайшем будущем. Реальным пространством воссоздаваемых на их страницах апокалипсических (или предвещающих апока­липсис) событий становится вся Америка и, шире, едва ли не весь современный мир.
В романе «Позиция» (1978 г.) эта катастрофа постигает американцев в результате аварии в сверхсекретном исследовательском центре Пентагона, где разрабатываются средства и методы бакте­риологической войны. Выведенные в лабораториях бациллы «азиат­ского гриппа» опустошают перенаселенные города, сводя население огромной страны к случайным горсткам изолированных друг от друга «иммунных» индивидов, не способных ни самоорганизоваться в какое-то подобие социального целого, ни тем более возродить к жизни сложнейшую промышленно-экономическую структуру, в рамках которой привычно текло все их существование. Им, немногим «наследникам» потребительской цивилизации США, людям разного цвета кожи и разной жизненной ориентации, зараженным расовой рознью и классовыми предрассудками, приходится начинать буквально с нуля. Но наихудшее для них, избежавших бактериологического апокалипсиса, даже не в этом; оно в том, что на территории страны остались практически бесхозными це­лые арсеналы ядерного оружия, могущего стать добычей экстремистов (ибо среди тех, кто пощажен смертоносным вирусом, на­ходятся и такие). Действие - пусть случайное - одного вида ору­жия массового уничтожения делает неизбежным применение дру­гого - такова, по мысли писателя, «цепная реакция» насилия, воз­веденного в принцип технологической «целесообразности» и опре­деленный способ государственного мышления, весьма популярный в некоторых политических кругах сегодняшних США.
Тема исподволь назревающей в недрах «мирной» Америки политической катастрофы: неудержимого сползания США вправо, в сторону тоталитаризма фашистского толка, необратимо чреватого катастрофой военной, могущей оказаться роковой для всего чело­вечества, и неотделимая от нее тема гражданской ответственности каждого американца за судьбу своей страны, за ее сегодняшний и завтрашний день - едва ли не центральная в романе «Мертвая зона» (1979 г.). И снова авторское, неповторимо «кинговское», воплощенное в непримечательной на первый взгляд фигуре дол­говязого и нескладного рядового интеллигента по имени Джонни Смит (для английского уха это имя звучит, как для русского прозвучало бы, скажем, Иван Петров), способного не только рас­познавать зло на расстоянии, но и провидеть масштабы «зональ­ного» его развития в организме нации в ближайшем и более отдаленном будущем, в нем налицо. Как налицо и неподдельная озабоченность Стивена Кинга теми же опасными симптомами “неоконсервативного наступления” на жизненные права простых людей, какие не могут не волновать сейчас миллионы честных американцев.
Эта озабоченность сообщает бескомпромиссно-обличительную тональность роману “Воспламеняющая взглядом” (1980 г.; перевод опубликован в журнале “Звезда”, 1986, N4-7), где прозаик на новом витке спирали своей художнической эволюции как бы про­игрывает заново драматическую жизненную историю Кэрри. Как и героине романного дебюта Ст. Кинга, восьмилетней Чарли Макги присущ диковинный дар пирокинеза - умение поджигать предметы на расстоянии; но вместо фанатички-матери и душевно глухих одноклассников ей и ее отцу противостоит могущественная “теневая” организация Пентагона. Щедро финансируемая, уком­плектованная специалистами с учеными степенями, оснащенная сверхсовременным оборудованием “Контора”, как ее запросто на­зывают служащие (официальное наименование этого заведения - “Отделение научной разведки”), в условиях строжайшей секрет­ности практикует разработку новых - на поверку не менее анти­гуманных и разрушительных, нежели ядерные - средств ведения боевых действий: парапсихологических.
Уникальный “дар” Чарли - одновременно и “плод” этих засекреченных экспериментов, и подлинное проклятие для самой девочки. Ибо в глазах высокопоставленных администраторов “Кон­торы” ни в чем не повинный ребенок, генетически воспринявший и в геометрической прогрессии умноживший в себе парапсихологические свойства отца и матери, не что иное, как невиданное по поражающей мощи, эквивалентное атомной бомбе или баллисти­ческой ракете с ядерной боеголовкой оружие. Именно оружие, безликий инструмент разрушения, а не человек со всем естествен­ным богатством присущих ему проявлений и побуждений; подобно медикам “специальных подразделений” СС, прославившимся изу­верскими экспериментами над узниками гитлеровских лагерай смерти, эти респектабельные заокеанские палачи 70-х мыслят в категориях сухой, формальной, предельно обесчеловеченной “статистики”. В интерасах “национальной безопасности США”, декретируют они, Чарли Макги должна быть поставлена на колени; необходимо любыми средствами подчинить себе ее “дар”. И между робкой, закомплексованной, полуосознанно стра­шащейся этого “дара” (она привыкла считать его врожденным своим “грехом”) девочкой, которую отец возит за собой по доро­гам Америки, тщетно стараясь уберечь от всесильных преследо­вателей, и не останавливающимися ни перед чем агентами, функ­ционерами, заплечных дел мастерами, воплощающими истинный лик “Конторы”, разгорается ожесточенный, беспощадный, заведо­мо неравный поединок...
Жуткая история, порожденная болезненным воображением? Но, спросим себя, что, собственно, в этой истории “выдумано” и “домышлено” писателем? Разве что фигура самой Чарли, в обра­зе которой, как и некоторых других персонажей Ст. Кинга, скон­центрированы черты таинственных феноменов человеческой пси­хики, экспериментальное изучение которых - они получили суммарное наименование “ESP”: “явления экстрасенсорной перцеп­ции” - составляет ныне широкую и весьма перспективную об­ласть сравнительно новой, но уже вполне утвердившейся в длинном перечне естественнонаучных, дисциплин науки-биоэнергети­ки. Что же до леденящих кровь опытов по модификации поведения с помощью сильнодействующих галлюциногенов - опытов, за­частую завершающихся смертью тех, над кем они проводятся, - то, если взглянуть на них глазами трезвомыслящего американца, это новости газетной полосы, не больше и не меньше. По данным самой американской печати, такого рода эксперименты - как пра­вило, с привлечением обитателей исправительных заведений и па­циентов психиатрических клиник - проводятся в США начиная с 1953 года. И инициатором их чаще всего оказывается ЦРУ, вы­ступающее под тем или иным “псевдонимом”. Иными словами, реальные факты систематического и планомерного насилия над личностью, становящиеся достоянием общественности, в США столь многочисленны и красноречивы, что у писателя, по сути дела, не было необходимости что-либо специально драматизировать или гиперболизировать. (О своеобразной документальности романа “Воспламеняющая взглядом” убедительно пишет М. Стуруа в статье “Так ли далек Стивен Кинг от истины?” - послесловии к журнальной публикации романа. См.: “Звезда”, 1986, № 7, с. 179-181.) Своим произведением Стивен Кинг лишь в очередной раз сигнализировал об одной из многих опасностей, подстерегающих рядовых американцев в их отечестве.
Одной из многих, но не единственной. Ибо в эпицентр общественных бурь, сотрясающих Америку 80-х, с грозной неотступ­ностью выдвигается главная, волнующая миллионы людей в разных странах мира проблема - проблема обуздания гонки ядерных вооружений, предотвращения перенесения ее в космическое про­странство. В важности этой проблемы в полной мере отдает себе отчет Ст. Кинг-гражданин. “Если мы, я имею в виду человечест­во, - заявил он летом 1984 года в беседе с корреспондентом “Литературной газеты” Владимиром Симоновым, - не будем предельно осмотрительны, можем прикончить самих себя в какие-нибудь ближайшие десять-двенадцать лет. Мы явно менее осторожны сегодня по сравнению с теми временами, когда я был ребенком”. (Цитируется здесь и далее по: Владимир Симонов. Неизвестный Стивен Кинг. - “Литературная газета”, 1984, 29 августа, с.15.)
Животрепещущая проблематика, вызвавшая к жизни “Позицию” и “Мертвую зону”, не перестает волновать и Ст. Кинга-художника. Свидетельством тому - хотя бы открывающая поздней­ший сборник его короткой прозы (1985 г.) повесть “Туман”, по­истине устрашающая фантазия на экологические темы, выполненная в форме дневниковых заметок преуспевающего писателя Дэвида, в погожее воскресенье на побережье живописного озера застигнутого... началом конца света. Точнее, почти иррациональным истреблением всего человеческого под натиском не види­мых простым глазом (они как бы слиты в плотный, липкий, невероятно густой туман, спускающийся на поверхность), неведо­мых по внешнему облику и физическим характеристикам, непо­стижимых для земного воображения слизнякообразных существ.
Вторжение инопланетян? Возвращение эры динозавров и их еще более доисторических предков? - недоумевают повергнутые в страх и трепет товарищи Дэвида по несчастью - обычные, не склонные философствовать и рефлектировать американцы на от­дыхе, на время - но надолго ли? - ограждаемые от мучительной гибели сограждан (их втягивает, раздирает на части, всасывает в себя хищный туман) непрочной коробкой курортного “супер­маркета” из стекла и алюминия. И лишь наметанный взгляд главного героя - профессионального литератора, наблюдателя жизни - фиксирует, что нет уже среди этой пестрой, случайной, разномаст­ной толпы двух неприметных людей в форме военнослужащих. Позже, влекомый интуитивной догадкой, он найдет их в одном из служебных помещений - повесившимися. И вспомнит о недавно распространившихся в округе смутных, неопределенных, непро­веренных слухах о какой-то аварии, якобы приключившейся на близлежащей базе - разумеется, засекреченной и, разумеется, военной. А вспомнив, поймет, что только эти двое, наложившие на себя руки, могли знать или хотя бы догадываться о причинах обрушившегося на райский уголок “инопланетного” нашествия...
Но дело, конечно, не в загадочных инопланетянах; марсиане и носители иных, еще более отдаленных внеземных цивилизация мало интересуют Стивена Кинга. Прозаик, как обычно, ведет речь о здешнем и не в пример более губительном. Колорит его повести мрачен, страшные подробности надолго остаются в памя­ти, но идейный пафос ее ясен и определенен. У природы свои секреты, многозначительно напоминает писатель, и кто знает, что может случиться, если ход нормального ее развития будет по­вернут вспять. Цель торопливых записей, набрасываемых в перво­зданном мраке вернувшейся в свое “дочеловеческое” состояние вселенной Дэвидом (быть может, единственным из представителей вида “homo sapiens”, еще уцелевшим на земле), - напомнить, сколь велика ответственность современного человечества перед общим его “домом”. Перед землей, на которой рождается и живет человек.

* * *

Как бы то ни было, Чиполла с самого начала фактически даже не особенно старался скрыть подлинный характер своих номеров, а второе отделение программы было целиком и полностью посвящено специальным опытам обезличения человека и подчинения его чужой воле, что Чи­полла маскировал чисто ораторскими приемами.
Томас Манн, Марио и волшебник

В “Мертвой зоне”, как смог уже, вероятно, убедиться читатель, предостерегающая, тревожащая, взывающая к гражданскому чув­ству современников направленность всего очевиднее.
Погружая нас в самую сердцевину духовно-политических конфликтов, запечатлевших зыбкую, нестабильную, противоречивую реальность Америки 70-х, этот роман явил собою действенное опро­вержение укоренившегося в массовом сознании представления о его авторе как аполитичном по природе творце “готических” сенсаций. Больше того: и замыслом, и построением книга убедительно доказала, сколь по сути традиционно - в точном и позитивном смысле этого слова - мастерство Стивена Кинга-романиста.
Филолог по профессии, Ст. Кинг с детства был ненасытным “пожирателем книг”. Рано осознав в себе непреодолимую потреб­ность писать, он учился непростому этому ремеслу у многих - от вдохновенного романтика Эдгара По до современных продолжа­телей его научно-фантастической традиции Ховарда Филипса Лавкрафта (1890-1937) и Рэя Брэдбери, не говоря о других литерато­рах. Поэтому вряд ли может удивить, что “уроки” славных пред­шественников были усвоены им тщательно и на совесть. И его ли, одного из сотен мастеровых многочисленного писательского цеха, вина в том, что одна половина теперешних критических автори­тетов в США демонстративно отворачивается от его произведений (слишком, дескать, популярно написаны, а потому заведомо не­серьезны), а другая - поднимает вокруг них рекламную шумиху, столь же априорно отказывая им в какой бы то ни было проблемности (читайте - не оторветесь, только не принимайте-де слиш­ком всерьез).
Уместно напомнить, что самому Стивену Кингу подобное механистическое противопоставление “серьезного” “занимательному” в литературе как нельзя более чуждо. Убежденный сторонник увлекательного, остросюжетного письма (“На протяжении всей моей писательской жизни я был привержен тому, что в худо­жественной прозе сюжет доминирует над любым другим аспектом искусства повествования; характеры, тематика, настроение - все это ничего не значит, если сюжет скучен” (Stephen King, Night shift. N Y., 1978, р. XIX.), - замечал он в автор­ском предисловии к сборнику рассказов “Ночная смена”), про­заик, однако, никогда не присягал девизу коммерческого книжного рынка “развлекать ради развлечения”; более того, не стре­мился противопоставлять собственные, пользующиеся широчайшей популярностью произведения так называемой “серьезной” (становящейся постоянной “пищей” малотиражных литератур­ных ежемесячников, читательскую аудиторию которой составляет по преимуществу интеллигенция) прозе.
Но, как ни относиться к кинговской оценке собственных художнических достижений, неоспоримо одно: в отсутствии эти­ческого пафоса, авторского неравнодушия к судьбам своих ге­роев, - заметим, нередко характерных для представителей школы “черного юмора” и других направлений, почитаемых модернистски ориентированной критикой США чуть ли не эталоном литератур­ного вкуса, - писателя никак не обвинишь. Морализирующая, нра­воучительная миссия литературы для него несомненна.
Не беремся судить, откуда эта убежденность у Стивена Кинга - писателя безусловно критической по отношению к институ­там буржуазно-собственнического миропорядка ориентации, чело­века левых убеждений, но отнюдь не марксистского мировоззре­ния. Рискнем предположить лишь, что истоки ее следует искать в его индивидуальной биографии. В частности, в специфической атмосфере его детства и юности, прошедших в провинциальной глубинке.
“...Я воспитывался в очень религиозной семье”, - рассказал Стивен Кинг в беседе с советским журналистом (См.: “Литературная газета”, 1984, 29 августа, с. 15.). Эти слова, сказанные немало лет спустя (годы эти, как можно заключить, не только не сделали Ст. Кинга образцовым прихожанином, но, на­против, предельно обострили его художническое видение - прежде всего применительно к многоликим и разнообразным формам иска­жения человеческой психики под влиянием тех или иных рели­гиозных доктрин; свидетельством тому - образы одержимых фа­натичек вроде матери Карри в одноименной книге или Веры Смит - матери Джонни в “Мертвой зоне”), помогают многое по­нять и в своеобразном методе Ст. Кинга-писателя, в чьих произ­ведениях добро и зло всегда четко и определенно разграничены, обретая своих подвижников, рыцарей, жрецов.
Так было в “Позиции”. Так и в “Талисмане” (1984 г.) - одном из позднейших романов прозаика, написанном в соавторстве с Питером Страубом. Так и в наиболее сложной по художествен­ной организации “Мертвой зоне”, допускающей наряду с другими вариантами интерпретации, так сказать, способ упрощенно-архетипического прочтения: как назидательная притча о непримири­мом противоборстве Добра и Зла в современном мире.
На первый взгляд эта притчево-аллегорическая основа романа почти неощутима: столь плотен, продуман, достоверен в малей­ших деталях нравоописательно-бытовой его пласт, позволяющий рассматривать произведение в целом как своеобразную хронику провинциальной Америки 70-х годов, с присущими стране исконно неизлечимыми социальными болезнями: обнищанием фермерства, продажностью муниципальных чинов, коррупцией полиции, принимающей все более опасные формы преступностью, и возрастающими сознании рядовых граждан разочарованием в перспек­тивах национальной истории. В этом-то, узнаваемом по сотням книг, кинофильмов, пьес, созданных соотечественниками Ст. Кинга, окружении читатель и встречает главного героя “Мертвой зо­ны” - вполне обыкновенного американца с необыкновенной судьбой.
Впрочем, так уж ли необыкновенна эта судьба, в ряде пунктов, вплоть до общего года рождения - 1947-го, - разительно схо­жая с биографией автора романа? Выходец из фермерской семьи, студент-филолог, затем начинающий преподаватель, который в свой черед влюбляется, в свой черед ухаживает за возлюбленной, в свой черед намеревается жениться... Необыкновенно другое: таинствен­ный дар предвидения, ценой беспримерно тяжкого испытания от­крывающийся Джонни Смиту и в конечном счете так дорого ему обходящийся.
Советские критики, писавшие о романе, не без основания от­мечали тот факт, что чудодейственное “второе зрение” Джонни Смита (источник блага для окружающих и тяжелейшего нрав­ственного выбора для него самого) автор “Мертвой зоны” тщательно и всесторонне мотивировал, исходя из новейших данных физиологии и биоэнергетики. (Об этом, в частности, убедительно пишет в своей рецензии на роман “Мертвая зона” В. В. Ивашева, первой в нашей критике откликнувшаяся на творчество Ст. Кинга. См.: “Современная художественная литература за рубежом”, 1981, № 4, с. 44-47.). Последнее может служить дополнительным подтверждением тому, сколь мало общего между облеченной в реалистические атрибуты нравоучительной фантасти­кой Стивена Кинга и десятками квазинаучных сочинений его со­братьев по перу, откровенно спекулирующих па мистических и эсхатологических настроениях, в атмосфере социальной, эко­номической, экологической нестабильности все более широко рас­пространяющихся в США в последние годы. Стоит добавить, что писателя вообще глубоко огорчает, что последними достижениями науки власть имущие пользуются в своекорыстных и антигуман­ных целях, что, в частности, “экстрасенсорное восприятие загоняют в траншею” (См.: “Литературная газета”, 1984, 29 августа, с. 15.).
Но, как бы ни интриговали иного любителя острых ощущений дистанционные “прозрения” недавнего пациента бангорского гос­питаля, то “возвращающего” своему лечащему врачу утраченную тридцать с лишним лет назад в кромешном аду второй мировой войны мать, то безошибочно выявляющего прячущегося в поли­цейский мундир убийцу-маньяка, то избавляющего десятки юно­шей и девушек от мучительной гибели в пламени пожара, трудно усомниться в том, что демонстрация чудес ЕSР - все же не цель, а средство для автора “Мертвой зоны”. Ибо сквозь череду выразительно выписанных “экстраординарных происшествий” вни­мательному читателю со временем становится доступна их сюжетная и проблематическая функция, их сверхзадача. Эта сверхзадача - четко и недвусмысленно высветить истинное лицо Джонни Смита. Лицо гуманиста. Лицо бескорыстного подвижника об­щего блага, вооруженного “белой магией” сверхчувственного про­видения.
Парапсихологические “доспехи”, какими снабдил героя, от­правляя в путь по дорогам Америки, предусмотрительный автор, окажутся не втуне для новоявленного Дон-Кихота из Ороно, штат Мэн. Потому что главное ристалище Джонни Смита еще впе­реди.
Есть на страницах “Мертвой зоны” персонаж, с которым Джонни встретится только дважды. Первый раз - чтобы, рискнув чудовищной мигренью (автокатастрофа не прошла бесследно), до конца осознать свое гражданское и человеческое призвание. Вто­рой - чтобы, заведомо обрекая себя на гибель, выполнить свою миссию. Это Грег Стилсон. До поры маячащий на периферии повествования в разных социальных ролях и масках (то мотори­зованного торговца словом божьим, то “отца” заштатного городка Риджуэя, что в Нью-Гэмпшире, то конгрессмена от того же окру­га), во второй части романа он выступит на первый план в ко­нечном и наиболее устрашающем своем обличье - “смеющегося тигра”, зачаровывая робких и неискушенных вещественными атри­бутами своей черной магии, имя которой - политическая демаго­гия. А оказавшись в центре авторского (и читательского) внимания, как-то неузнаваемо преобразит весь роман: до того балан­сировавший между скачущими “флэшбэками” джонни-смитовских “озарений” и размеренной хроникой провинциальных будней, он вдруг примет классические очертания политического романа-пред­упреждения.
И неудивительно: ведь образ Грега Стилсона, недурно владе­ющего приемами телепатического внушения, в плане критико-реалистического обобщения едва ли не большая удача Стивена Кинга, нежели столь дорогой сердцу автора Джонни Смит.
В чем же дело? Или симпатии прозаика внезапно и необъяснимо сместились от героя к антигерою?
Разумеется, нет. Шкала ценностей Ст. Кинга-художника оста­лась незыблемой. Все дело в том, что на языке живописцев име­нуется письмом “с натуры” или “по памяти”. (“С натуры” писать, конечно, легче.)
Перед аналогичной дилеммой оказался на определенном этапе своего пути в литературе, как видим, и Стивен Кинг. Суть не в том, что на ландшафтах сегодняшней Америки “натуру”, по­добную крайнему реакционеру и разнузданному демагогу Стилсону, отыскать несравненно легче, нежели одинокого альтруиста вроде обаятельного в своей скромной неустрашимости Джонни Смита.
Идея о том, что образ Грега Стилсона писался именно “с на­туры”, не домысел. О том же свидетельствует и автор книги. “Когда я писал “Мертвую зону”, - рассказал он в уже известном нам интервью, - у нас в штате Мэн... был один губернатор. Его избрали как независимого. То есть он не принадлежал ни к одной партии... И вот этот деятель заявил: “Я тут вам все устрою. Только слушайте меня. Изберите меня губернатором, а я все улажу”. Народ поверил. И я подумал: “А что, если такой человек станет президентом?” (См.: “Литературная газета”, 1984, 29 августа, с. 15.)

Документальность документальностью, по не прошел, думается, для прозаика даром и опыт большой литературы - американской (ведь была и остается в ней незабываемая “Вся королевская рать” Р. П. Уоррена) и европейской. Вот, скажем, чем не Грег Стилсон, красующийся перед толпой в зеленой каске строителя, надвинутой на самые брови: “...Впечатление крикливого и фан­тастического шутовства усиливалось благодаря претенциозному наряду”. (Томас Манн. Соб. соч. в 10-ти т. М., ГИХЛ, 1960, т. 8, с. 185.).
Или еще - на этот раз о дурманном экстазе стилсоновскои аудитории, в огромном количестве стекшейся на встречу со своим кумиром: “...Именно после этой победы авторитет его возрос на­столько, что он мог заставить публику плясать - да, плясать, по­нимать это следует буквально... Зрителями овладело какое-то странное извращение, полное смятение умов, пьяный распад воли...” (Там же, с. 211.)
Один к одному, не правда ли? Но не торопитесь, дорогой читатель, перелистывать роман в поисках только что увиденных цитат. Искать их в “Мертвой зоне” бесполезно: это было написано эа полвека до Стивена Кинга. Великим немецким писателем-антифашистом Томасом Манном в короткой, но удивительно мудрой и емкой новелле “Марио и волшебник”.
Не знаю, читал ли эту новеллу, и по фабуле, и по драматической развязке поразительно схожую с обширной, многослойной, перегруженной событиями и персонажами “Мертвой зоной”, Сти­вен Кинг. И в полной мере отдаю себе отчет в том, сколь несо­поставимы творческие индивидуальности обоих прозаиков. Но го­тов поручиться, что по сути такое сравнение оправдано и право­мерно. Ибо Томас Манн, поведавший соотечественникам странную и причудливую историю о недобром гипнотизере и чревовещателе по имени Чиполла, вконец околдовавшем обитателей респекта­бельного курорта, и скромном официанте Марио, нашедшем в себе мужество положить конец злокозненным его “чарам”, и Стивен Кинг, сделавший нас очевидцами неравного поединка между оди­ноким искателем добра и справедливости и прожженным полити­каном, всеми фибрами источающим социальную телепатию (ибо что, как не социальная телепатия самого вульгарного толка, окра­шенная откровенной реакционностью и шовинизмом, широкове­щательно выдвигаемые Грегом Стилсоном “пять лозунгов” благо­состояния рядового американца?), по большому счету ведут речь об одном и том же.
О грозных опасностях, подстерегающих их современников.
О наиболее отвратительном из политических порождений ка­питалистического строя - фашизме.
И о самой страшной угрозе, какую несет фашизм (германский - у Томаса Манна, видевшего собственными глазами чудовищный процесс его утверждения на родине Канта и Гегеля, Баха и Генделя, Гёте и Шиллера; и, так сказать, “специ­фически американский” - у Ст. Кинга, с растущей тревогой диагностирующего появление его раковых клеток в организме страны, подарившей человечеству Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна, Уолта Уитмена и Марка Твена, Дюка Эллингтона и Луи Армстронга) народам всей планеты, - войне.
Мировой войне, которая в современных условиях вполне может стать - вернее, не может не стать - концом света.

* * *

Природа?
Она забыта. Здесь пароль - убийство.
Фридрих Шиллер. Дон Карлос

“Гитлер - это война” - было предостережением антифашистов народам и государствам Европы в трудные для Германии ЗО-е годы.
“Стилсон - это война”, - убежден главный герой романа Ст. Кинга Джонни Смит. Волею автора вооруженный “вторым зрением”, он, естественно, видит дальше и лучше окружающих. Но, похоже, драматическая реальность открывающейся за этим перспективы всерьез волнует его одного.
Зададимся вопросом: отчего так отчаянно одинок кинговский бесстрашный подвижник общего блага? Ведь противодействие курсу на эскалацию ядерных вооружений в последние годы находит в США все больше новых приверженцев. Ведь у американского движения сторонников мира давние и славные традиции - доста­точно вспомнить хотя бы 60-е годы... И об этом не может не знать Стивен Кинг, в студенческую пору активно участвовавший в ан­тивоенных манифестациях.
Но, как ни велик соблазн увидеть в симпатичном Джонни Смите “второе я” романиста, стоит все же иметь в виду, что в художественном произведении автор и герой никогда не бывают до конца идентичны один другому.
Так и в “Мертвой зоне”: перевоплощаясь в своего персонажа, писатель одновременно оценивает его извне, судит его. Иное дело, что таким образом он иногда выносит нелицеприятный приговор самому себе.
В одиночестве кинговского Джонни Смита, думается, нашли своеобразную проекцию размышления прозаика о судьбах соб­ственного поколения, о болезненном крушении юношеских идеалов, пришедшемся на безвременье 70-х, особенно “глухое” по контрасту с лихорадочной активностью предшествующего десятилетия, отмеченного массовыми выступлениями молодежного про­теста - против войны во Вьетнаме, расового неравенства, дискри­минации женщин в сфере труда, против “тирании стариков” в по­литике, модах, искусстве, образе жизни. Какие бы глубокие про­тиворечия ни раздирали это, замешенное на нонконформизме, движение изнутри, до поры оно выглядело - прежде всего в глазах самих его участников - неким единым фронтом борьбы о истэб­лишментом.
Вот как вспоминает об этом бурном периоде сам Стивен Кинг: “Пока я рос, формировался как личность, меня непрерывно купали в разливанном море насилия. Насилие в военных кинокар­тинах. Насилие в вестернах. Насилие в “ящике” - телевизионные сериалы о гангстеризме, о частных сыщиках. Стреляют в каждого. Кругом кровь, кровь... Но в шестидесятых - начале семидесятых те, кто был вскормлен насилием, бросились в другую сторону. Возникло “поколение любви”, пошли “цветочные дети”, “хиппи”... Мы хотели порвать с официальной политикой. Протестовали против войны во Вьетнаме...” (См.: “Литературная газета”, 1984, 29 августа, с. 15.)
Но прошло несколько лет, и ситуация переменилась. На фоне вьетнамского позора и позора Уотергейта иллюзия былого еди­нодушия сменилась горьким разочарованием. Иные из вчерашних “хиппи” стали благополучными отцами и бизнесменами, “дети цветов” вспомнили об уютных родительских коттеджах. На долю других - более последовательных в своем нонконформизме - вы­пало медленное угасание от наркотиков, бездомности, превра­тившейся в повседневную рутину “свободной любви”. Обыватели остались обывателями, а вот сама Америка стала другой - вну­шающей еще меньше надежд на безоблачный завтрашний день, чем прежде. Трудно не заметить горькой житейской умудренности в словах немолодого владельца дискотеки, размышляющего вслух о превратностях времени: “Если Том Хейден становится пай-мальчиком, а Элдридж Кливер юродствует во Христе, почему бы банде мотоциклистов не войти в истэблишмент?”
Но не из такого теста сделан Джонни Смит: для него, как и для автора книги, некоторые заветы 60-х (в их числе и завет о непротивлении злу насилием, восходящий к Л. Н. Толстому и Махатме Ганди) стали не полосой в личной биографии, но про­граммой всей жизни. Осознав сверхзадачу своего существования: избавить мир от потенциального инициатора ядерного истребления человечества в лице Грега Стилсона, - он неукоснительно следует велению своего гражданского долга. Но трагедия героя заключается в том (и эти страницы книги насыщены особым, щемящим душу драматизмом, демонстрируя в ее авторе не только незаурядного мастера психологического анализа, но и искателя социальной справедливости), что победить “смеющегося тигра” средствами, обеспечиваемыми демократическим правопорядком, попросту невозможно: редакторы газет запуганы, ФБР хранит непроницаемое молчание. Остается лишь бороться со Стилсоном “стилсоновскими” же средствами.
Но, приняв диктуемые обстановкой правила игры, Джонни Смит неминуемо изменит главному в собственной натуре - натуре “непротивленца”, подвижника Добра...
Не раз и не два (порой, быть может, чрезмерно “приоткрывая” за своим искаженным моральной мукой лицом другое лицо - авторское) напомнит он себе: “Убивать - значит сеять зубы дра­кона”. И, даже приняв роковое решение (в процессе практической реализации оно предстанет перед читателем скорее как акт ри­туального приношения себя в жертву, нежели как акт индиви­дуального террора), Джонни Смит сделает последнюю запись в дневнике - свое завещание потомкам: “...предположим, хватит духу спустить курок. Все равно убийство - это порочный путь. Убийство - это порочный путь. Порочный. Должен быть какой-то другой выход”.
В финале, впрочем, автор придет па помощь своему герою, и трагическая неразрешимость обуревавшей Джонни дилеммы не­заметно сменится другой, более светлой, более “примиренной” тональностью. И тем не менее читателю не удастся уйти от настойчивого ощущения, что “дезавуировало” Стилсона, уничто­жив его ядовитое “жало”, по существу, непредсказуемое стечение обстоятельств, что мир оказался спасен от очередного проекта ядерного Армагеддона благодаря чистой случайности. И оттого, быть может, еще глубже западет в его сознание мысль, под зна­ком которой прошли последние месяцы жизни Джонни Смита: “Должен быть какой-то другой выход”.
Выход этот, судя по всему, неизвестен и Стивену Кингу. Но важно, что прозаик не перестает его искать.

* * *

Сон разума рождает чудовищ.
Франсиско Гойя. Капричос

Оттенок социального пессимизма, ощутимый на некоторых страницах романа “Мертвая зона”, в той или иной мере даст себя почувствовать и в новеллах прозаика. Думается, нет необходи­мости оговаривать, что он обусловлен определенными мировоззрен­ческими сторонами творческой индивидуальности писателя, в частности, разделяемой им со многими другими художниками совре­менного западного мира неспособностью осознать классовую сущность политических и духовных противоречий, зачастую пре­вращающих повседневное существование его соотечественников в кошмарный сон; к такому выводу, надо надеяться, сможет прийти любой мало-мальски вдумчивый читатель. Но, заканчивая эти заметки о творчестве одного из наиболее популярных и одаренных представителей сегодняшней американской прозы, стоит, пожалуй, подчеркнуть, что лучшим из новелл Стивена Кинга (в арсенале автора их множество и подчас, главным образом - благодаря уме­лой экономии изобразительных средств, они производят более выигрышное впечатление, нежели его пухлые, нередко отяжеленные побочными сюжетными линиями романы) присущи те же идейно-проблематические особенности, что и его опытам в “большом” повествовательном жанре.
Чаще всего это рассказы-предупреждения, сигнализирующие о глубоком неблагополучии, поселившемся на американской стороне общего “дома” человечества - планеты Земля. Но гротескный их пафос имеет более широкую адресацию: от того, что выпадает на долю преуспевающего служащего солидной юридической кон­торы Ларри (“Последняя ступенька”), хладнокровного торговца смертью Рэншо (“Поле боя”), персонажей рассказов “Грузо­вики” или “Корпорация “Бросайте курить”, никоим обра­зом не застрахованы люди, живущие в любом другом из развитых государств капиталистического мира. Необратимый кризис гос­подствующих в нем этических, правовых, эмоционально-психоло­гических установлений, острое ощущение кричащей его бесчело­вечности рождает в чутком воображении прозаика жестокие кар­тины, под стать которым лишь самые жуткие, апокалипсические видения, запечатленные кистью западных живописцев.
Да, произведения Стивена Кинга легче всего суммарно определить как страшные сказки технологической эры; и далеко не случайно техника и человек предстают в них непримиримыми антагонистами. Иной раз может даже показаться, что сам по себе научно-технический прогресс воспринимается прозаиком как худ­ший из врагов “homo sapiens”. Однако, вчитавшись, например, в новеллу “Грузовики” - одну из самых ярких и выразительных в творческом активе Ст. Кинга, - очень скоро приходишь к выво­ду о несостоятельности такого предположения.
Пятеро незнакомых людей застигнуты на автостоянке иррациональным “бунтом” голодных... автомобилей. Затем четверо. Затем трое, низведенные до уровня роботов, обреченные до беско­нечности обслуживать другие “роботы”, выстроившиеся в нескон­чаемую череду, с жаждущими постоянного подкрепления двигате­лями внутреннего сгорания вместо центральной нервной систе­мы,- что это, как не предельно точная и лаконичная (только “перевернутая” - как человеческое лицо в стеклышке фотообъектива) картина извращенно-“нормального” течения привычной, обы­гранной в сотнях произведений литературы, театра, кинематографа повседневности буржуазного общества. Общества, где люди - существа с генетически заложенной неповторимостью чувств, ощу­щений, вкусов, запросов, склонностей, физических и духовных характеристик - низведены до уровня человекоподобных авто­матов, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год уныло повторяющих одни и те же операции механического цикла “на­копление - потребление”. Что, как не метафора того самого “американского образа жизни”, в рамках которого автомобиль - по преимуществу новейшей и самой дорогой марки - давно стал официально признанным божеством, показателем товарной ценности его владельца, а человек, напротив, “опущен” до положения бес­смысленной “производительной единицы”...
“Бунт” неодушевленной техники, но уже в несколько ином ракурсе, занимает центральное место и в антимилитаристской новелле “Поле боя”. Механические ли игрушки виноваты в гибели главного героя - точнее, антигероя, или его еще более ловкие и предусмотрительные конкуренты, занимающиеся тем же не­чистым “промыслом” - убийствами по заказу? Или кто-то из род­ственников убитого Рэншо фабриканта игрушек измыслил столь хитроумный способ возмездия? Автор новеллы - это вообще характерно для Ст. Кинга - не дает прямого ответа на эти вопро­сы. Но симптоматично, что на всем ее протяжении у читателя не возникает и тени сочувствия к главному действующему лицу, преследуемому, загоняемому в угол и наконец отправляемому к праотцам игрушечными солдатиками. Оно и понятно: настолько обесчеловечен объект преследования, настолько его поведение ли­шено и тени гуманности.
“Тоска по человечности” - такой мысленный подзаголовок сам собою напрашивается к подавляющему большинству рассказов Стивена Кинга, как вошедших в состав первой книги прозаика, выходящей на русском языке, так и остающихся за ее пределами. Потому, наверное, с напряженным интересом следишь за нечасты­ми на страницах его новелл проявлениями подлинных чувств, устремлений, привязанностей, соотносимыми с понятием человече­ского достоинства поступками.
Показательнее других в этом отношении новелла “Карниз” - волнующее описание преодоления профессиональным спортсменом самых разнообразных и неожиданных препятствий в борьбе за выживание. Конечно, предлагаемая писателем исходная ситуа­ция: пари, ставкой в котором для героя - свобода, любимая жен­щина и материальная независимость, - сама может послужить гарантией читательского внимания. Но для Стивена Кинга не­сравненно важнее другое: несгибаемая стойкость духа персонажа, упорное его нежелание стать “вещью”, игрушкой пресыщенных толстосумов, та самая непоколебимая решимость Стэна Норриса во что бы то ни стало остаться самим собой, которая помогает ему не только совершить, казалось бы, невозможное: обойти по­следний этаж небоскреба по карнизу шириной менее фута, - но и, в свой черед, стать судьей всесильного преследователя.
Эта новелла вносит жизнеутверждающую ноту в книгу прозаика, отдавшего лучшие краски и тона незаурядного своего таланта живописанию тех крайних ситуаций, в которых человеку приходится из раза в раз добиваться невозможного, если он хочет сохранить в себе человеческое. Условия задачи, вновь и вновь формулируемые для себя Стивеном Кингом, жестки, вплоть до экстремальных; вероятно, поэтому в его романах, повестях, рас­сказах много “открытых” концовок. Но не приходится сомневаться, что такая цель оправдывает средства.